Истории людей, ставших заложниками интерната

Попасть в психоневрологический интернат легко, а выйти оттуда почти невозможно. Роза Цветкова и Ольга Алленова поговорили с двумя жителями московского ПНИ — один из них сирота с детдомовским прошлым, второй — врач-психиатр на пенсии, и оба оказались заложниками интерната.

"Их всех объединяет то, что они безнравственны"

Приемные часы в психиатрической больнице N1 имени Алексеева, суббота. Маленькая столовая-буфет забита посетителями. Занимаем только что освободившийся стол у окна. Грузный мужчина в больничной пижаме появляется в дверях. Игорю Казакову (имя изменено) 78 лет, он поступил сюда три недели назад из ПНИ N30. Группа общественного мониторинга, которая по инициативе ОПРФ проводила проверку в этом интернате 25 января, с тех пор регулярно получает от жителей интерната жалобы на действия администрации. О Казакове сообщили, что жил в ПНИ давно, а после жалобы на врача его госпитализировали: "Связали, вывели связанным, все видели".

Казаков рассказывает о своей жизни долго и подробно: в прошлом он психиатр-нарколог, специализировался на лечении алкоголизма, владел гипнозом, работал в наркологической больнице N17. Жена и дочь — психиатры. С женой разведен, после выхода на пенсию началась депрессия. "Депрессий существует около 200 видов. Синдром хронической усталости — один из них. Он меня накрывал еще до пенсии. Я астеник. Я не желал делать карьеру. Испытывал презрение к коммунистам. И вообще жизнь мне казалась бессмысленной. Первый раз я попал в Алексеевскую 15 лет назад с алкогольным срывом. Ну вот с того времени, с 2001-го, не выпил ни разу".

В квартиру к Казакову был вписан взрослый внук, а его самого родственники решили определить в психоневрологический интернат. Но попасть в ПНИ можно только с диагнозом. "Дочь за 1,5 тыс. руб. получила для меня диагноз "шизофрения". Я в больнице сказал и врачу, и дочери, что они профнепригодны: шизофрения в таком возрасте возникнуть не может, если прежде не было манифестаций. Тогда они изменили мне диагноз на "возрастные органические изменения" и определили меня в ПНИ. Я не очень возражал, в интернате живут люди, есть с кем поговорить".

Говорит, что поначалу в ПНИ было "более-менее", но потом стало хуже. "У меня там есть лечащий врач Ирина Васильевна, она не беседует с больными. Она социопат. Все психиатры, которые меня окружают, этим страдают. Она назначает лекарства, не зная жалоб и пользуясь интуицией. Мне назначала минимальные дозы в профилактических целях. А потом вдруг она поменяла препарат. Я даже не знаю названия — темно-коричневые таблетки. Я пить их отказался: врач со мной не беседовал, меня не информировали". Отказ пить таблетки стал первым сигналом о его "неблагонадежности".

Несколько лет назад ему перестали выдавать на руки пенсию — оказалось, что лишен дееспособности. Позже, в рамках прокурорской проверки правовых действий судов, его дело подняли, а его самого вызвали в суд. Он был уверен, что после этого суда дееспособность ему восстановили. "Я долго болел, в больницах лежал с легкими. Выписался, стал узнавать, почему не платят пенсию. Пошел к юристу нашему в интернате, к Шерстобитовой. Она обещала все узнать. Не узнала". После повторного обращения к юристу ПНИ N30 Казакова, по его словам, стали травить и запугивать при помощи молодых жителей ПНИ. В конце концов, зав. патронажным отделением ПНИ?N30 Катюшичев сообщил Казакову, что тот недееспособен и что с лишением дееспособности "должен разбираться в рамках своей семьи". Однако бывший психиатр не сдавался. В результате его активность была пресечена — 23 марта его госпитализировали в психиатрическую больницу имени Алексеева. "Я сидел в комнате, слушал радиоприемник. Вечер, восемь часов. Вдруг заходят два санитара скорой помощи. Руки мне назад, на излом. Я говорю: "Дайте штаны надеть".— "Не надо!" Так в кальсонах и вышел. Не дали взять ни расческу, ни бритву. В ПНИ обозлены на меня. Я другой нравственной кондиции. Их всех объединяет то, что они безнравственны. И моя дочь тоже. Но меня коммунисты не сломали, и эти не сломают".

Казаков ожидал, что в Алексеевской больнице ему назначат нейролептики, однако ему прописали "мягкие и безобидные" препараты. Вероятно, врачи не сочли его состояние критическим.

Во время долгой беседы с нами Казаков был бодр и собран. Когда к столу подошла санитарка и спросила, почему мы записываем беседу на диктофон, он ответил: "Это вас не касается. Они пришли ко мне". Надо отметить, что пришли мы без предупреждения, Казаков нас не ждал и виделись мы впервые.

Юрист Павел Кантор, навещавший Казакова в больнице, по его поручению ознакомился с материалами этого дела в Симоновском районном суде и нашел подтверждение недобровольной госпитализации. "Решение вступило в силу через десять дней, то есть оно не было обжаловано,— поясняет Кантор,— а ведь Конституционный суд много раз подчеркивал, что при недобровольной госпитализации должны быть судебные гарантии, в том числе возможность обжаловать решение суда. По новому же Кодексу административного судопроизводства в таких делах обязательно должен быть адвокат. В данном случае мы точно знаем, что Казаков был против госпитализации, но он не был в суде, не видел адвоката, все решили за него".

Изучая дело Казакова, Павел Кантор выяснил, что 28 марта Симоновским судом г. Москвы было рассмотрено 14 дел по недобровольной госпитализации, все заявления удовлетворены, и ни одно не было обжаловано. "Оплата труда адвоката составила 765 руб. за одно дело,— говорит юрист.— Если всех госпитализированных официально представлял один адвокат, то он положил себе в карман минимум 10 710 руб. без особого труда".

В присутствии юриста Казаков написал заявление на имя прокурора города Москвы, в котором просил разобраться с нарушением его прав. Заявление прокурору Москвы и прокурору Симоновской межрайонной прокуратуры г. Москвы написал и Павел Кантор. В заявлениях говорится, что Казаков был силой увезен из ПНИ N30 в психиатрическую больницу, хотя "для этого не было никакого повода, кроме его настойчивых попыток разобраться в своем положении, в частности выяснить обстоятельства лишения его дееспособности (с его точки зрения, необоснованного), а также расходования средств его пенсии". По мнению Кантора, Казаков "находится в ясном сознании, имеет прекрасную память, осознает свое положение, не согласен с госпитализацией". При этом юрист подчеркивает, что его доверитель не участвовал ни в каком судебном заседании, не получал судебного решения, а прокурор не выяснял причин его отсутствия в суде, не возражал против рассмотрения дела при таких обстоятельствах, не подал протеста на состоявшееся судебное решение, хотя именно в этом и заключается функция прокурора в административном процессе. По мнению юриста, недобровольная госпитализация без участия самих граждан используется регулярно в качестве репрессивной меры, а прокуроры и судьи этому содействуют.

"Я вызову охрану, сделаю тебе укол и скажу, что ты возбудился"

Невысокий молодой человек приятной внешности приезжает к нам на встречу в центр Москвы после работы. Алексей Озеров (имя изменено) самостоятельно покинул интернат и был объявлен учреждением в розыск, хотя является дееспособным гражданином, а ПНИ — не тюрьма, а учреждение соцзащиты, где люди находятся добровольно. Уже месяц Алексей работает в одном из столичных универсамов на складе. Зарплата — около 20 тыс. руб. в месяц. Живет в пустой квартире друга, а тот — "у своей девушки". "Я жил в интернате N30 с 2005 года. Я туда попал из детского дома, из ДДИ N15 в Москве. Я не знаю, кто мои родители. Меня в детдоме не навещали. А в документах написано: отказник". Детский дом-интернат Алексей вспоминает с теплотой: там были хорошие воспитатели, был хороший тренер по футболу. "Но самый лучший там — Александр Николаевич. Я, конечно, хулиганил, убегал из класса. Один раз мне Александр Николаевич сказал: "Когда-нибудь мы останемся одни, и в этой жизни нам никто не поможет, пора взрослеть". Мне было 15-16. Я умею хорошо рисовать, и он во мне увидел способности. Он мне дал интересный материал, и понеслось, я начал рисовать, придумывал необычные рисунки, другой мир. У меня они есть на моей странице "ВКонтакте". Меня возили на разные мероприятия, я получал первые места. А потом исполнилось 18 лет".

Алексей говорит, что никогда не спрашивал руководство ДДИ о квартире — не знал, что ему, как сироте, положено жилье. Иногда сиротам можно не давать жилье — вместо этого их отправляют в карете скорой помощи в психиатрическую больницу, а оттуда — в ПНИ. Так вышло и с Алексеем. "Мне ничего не говорили про ПНИ. Я ничего не знал. Вызвали скорую и перевезли. Даже не подготовили. Мне только Александр Николаевич сказал: "Ты переходишь во взрослую жизнь, там будет очень плохо и жутко. Тебе надо получить работу и зарабатывать деньги, тогда выйдешь". Я дееспособный, у меня диагноз — легкая умственная отсталость. Когда я лежал в больнице, там врачи смеялись — мол, нет такого диагноза". Алексей считает, что его отправили в ПНИ, потому что он был трудным подростком, а диагноз — ложный.

Про перевод в ПНИ вспоминает спокойно: "Страшно было только в первый день. Вокруг взрослые люди, бородатые, все как зомби ходят, кто-то пытается стрельнуть сигарету. В детдоме говорили, что в ПНИ убивают по ночам, если что-то не так скажешь. И что у них там в ПНИ — голоса. Первую ночь я спал плохо, проснулся в страхе. А потом уже через день меня вызвал врач, расспрашивал. Предложил поработать дворником, платили тогда 800 руб. в месяц".

Лечения Алексей, по его словам, не получал ни в детском доме, ни в ПНИ. Наказания переносил тяжело. "За непослушание, прогулы, за выпивку они наказывают. За грубое слово санитарке тоже. За курево. Ночью ничего нельзя делать, даже фильмы смотреть. После 10 часов заходят в палату, проверяют. Иногда даже светили фонарями в палату. Если провинился — закрывают выход с этажа, а бывает самое худшее — отправляют в психиатрические больницы".

Он жил в отделении 3-3 (3-й корпус, 3-й этаж), работал дворником. Потом его нашли друзья по детскому дому — они жили в разных районах Москвы. По выходным Алексея как работающего отпускали в город, и он ездил к друзьям. Когда не выпускали, прыгал через забор. Наказывали как за побег. Однажды встретился с другом за зданием ПНИ: "Выпили пива, друг кинул кирпич в припаркованную машину. Консьержка меня запомнила, вся вина была на мне. Я друга не сдал, а они не знали, откуда он. Меня осудили и отправили на принудительное лечение. За хулиганку. Принудиловка была в Чехове, я работал и платил за машину. 2,5 года. Зато поумнел там. В 15-м отделении были люди, которые выплачивали алименты. Я там работал на двух складах, материальном и овощном".

Когда срок закончился, Алексей вернулся в интернат. В его отделении многое изменилось, начались драки из-за "курева". "Раньше я курил, когда хотел. Теперь если куришь не в 14:30, а в 14:50, то тебя закрывают. Разрешали пять сигарет в день. У меня отняли все — вплоть до туалетной воды. Просто сказали: они будут лежать вот здесь в ячейке, на посту медсестры. И сигареты выдаются поштучно. Репрессивный режим. Мне не понравилось. Я где-то через три дня стал просить ребят с 4-го корпуса о помощи. И меня перевели. В 4-м корпусе нормальный был режим. Я устроился плотником к Коле. Прикрутил, открутил, прибил. Это за деньги, то 2 тыс. руб. в месяц, то тысяча". Только с врачом отношения не заладились: "С врачом Ириной Васильевной неоднократно стычки происходили, на нее жаловались директору. Она у нас выпивала на 4-м этаже в 3-м корпусе, даже ночевала в учреждении. Ей 50 лет. Я ей делал замечание, она угрожала: "Я вызову охрану, сделаю тебе укол и скажу, что ты возбудился"".

В 2011-м он хотел уйти на день рождения к приятелю Вите. Его не отпустили, и он сбежал. "У Витьки я пробыл три дня, а вернулся в интернат — меня закрыли в изолятор. Я нетрезвый был. Сразу понял, что колоть начнут, медбрат так сказал. Я выломал решетку, она была ржавая. И с 4-го этажа спустился по водосточной трубе. Когда страх — сил прибавляется. Меня поймали на территории". Врач в отделении сказал Алексею, что у него "пивной алкоголизм", и отправил его в психиатрическую больницу N10. Там ему повезло — встретил педагога из ДДИ. "Она работала в больнице теперь. Она сказала, что это — санаторная больница, где я буду работать, и мне даже пропуск дадут на выход, только надо вести себя хорошо. И я успокоился. Это было полгода радости. Можно было выходить, на стороне зарабатывать деньги. Потом туда я попадал еще несколько раз, каждый раз с радостью и сознательно".

Мы спрашиваем Алексея, часто ли он употреблял спиртное. "Я пил, но нечасто,— отвечает.— Пиво с ребятами мог по праздникам. Когда выпью, могу лечь и просто спать. Я никогда не буяню, помоюсь, поем, спокойно ложусь, соображаю".

По мнению клинического психолога Марии Сисневой, работающей в реабилитационном центре для алкоголиков и наркоманов, администрация ПНИ применяет репрессивные меры к любым лицам, употребляющим алкоголь на территории интерната. "Но между "выпить пиво с друзьями в выходной" и алкоголизмом — дистанция огромного размера,— говорит Сиснева.— Я могу понять озабоченность персонала и администрации интерната употреблением спиртного на территории ПНИ, так как там находятся люди, которые принимают тяжелые психотропные препараты, и даже случайное употребление алкоголя может быть для них фатально. Однако репрессивные меры в наркологии уже доказали свою неэффективность, и нужно применять законные, терапевтичные и гуманные способы контроля за употреблением спиртного и профилактики алкоголизма".

Причину своего побега из интерната Алексей объясняет так: "Принес алкоголь на территорию интерната. Две бутылки. Не себе, а ребятам, за деньги. Я убрал их под кровать, чтобы никто не заметил. А медбрат увидел. Наутро я попытался выйти из ПНИ, меня не выпустили, закрыли на ключ дверь на этаже. Ждали врача. Я понял, что опять закроют. И когда один больной пошел выносить мусор, я выскочил за ним. Медсестра меня за кофту схватила, я вырвался, и все. Перепрыгнул через забор и побежал. Удержать не успели".

Паспорт и социальная карта москвича у него были с собой. Это было 23-24 апреля. "Интернат подал в розыск. Опер, который вел мое дело, стал угрожать моим друзьям, потому что интернат дал ему адреса всех моих друзей, где я могу находиться. Я не хотел, чтобы у ребят из-за меня были проблемы. Приехал в участок, в Чертановское отделение, поговорил с опером, он пообещал меня отпустить. Составили акт, я написал заявление, что жив-здоров, разыскивать меня не надо, хочу жить сам.

И когда он меня отпустил, я выхожу из полиции, а к проходной подъезжает машина Renault, это наш врач Попов с санитаром. И говорят мне: "Ну, здорово, побежник". Меня затрясло, я сразу все вспомнил. Понял, что жизнь моя закончилась. Но это придало мне сил. Когда Попов пошел за документами в участок, я открыл дверь машины типа покурить и дал жару. Фортуна мне улыбнулась. Я от Чертаново быстро добежал до Пражской, сел в метро. А потом я оперу позвонил, сказал, что я ушел добровольно и пусть не ищут. Он мне сказал: "Я тебя отпустил, гуляй, милок"". Юристы поясняют: заявление, которое написал Алексей в полиции, является основанием для прекращения розыска, поэтому он был уверен, что полиция больше не будет его разыскивать.

Мария Сиснева по просьбе членов общественной комиссии ОПРФ познакомилась с Алексеем Озеровым и изучила его быт и поведение. "Администрация и сотрудники ПНИ обвиняют Алексея в нескольких (единократных) случаях употребления алкоголя,— говорит Сиснева.— Такие отдельные и разделенные во времени случаи никак не являются доказательством наличия алкоголизма и даже фазы злоупотребления (которая предшествует, собственно, формированию алкоголизма как заболевания). Я беседовала с Алексеем. Он нашел работу, на которой приходится очень тяжело трудиться. Он самостоятельно вышел из интерната и теперь живет в квартире, сам оплачивает коммунальные услуги. Он прекрасно справляется с бытовыми задачами, например сам готовит себе еду, берет с собой ее на работу каждый день, так как посчитал, что это экономнее и полезнее, чем питаться в рабочей столовой. Этот прогресс, который происходит сейчас в его жизни, совершенно опровергает любые гипотезы о том, что он может быть болен алкоголизмом. Кроме того, он увлекается спортом, танцами, прекрасно рисует. Разносторонне развитый и увлеченный человек. Когда я встречаю таких людей, я поражаюсь, как им удалось сохранить и развить себя в условиях детского дома-интерната и тем более ПНИ".

Сейчас Алексей не пьет: "На работе каждый день проверяют алкотестером, я давно не пью. В выходные с ребятами в футбол играем".

По совету юристов Алексей оформил доверенности на двух представителей. Одна из них, юрист Юлия Барановская, посетила ПНИ N30, чтобы сообщить, что Алексей больше не хочет там жить. "Никакой доброты я не увидела, никакого сочувствия, доброжелательности, элементарной вежливости и воспитанности ни в директоре, ни в его команде: юристе, главвраче, начальнике охраны,— говорит Барановская.— Называли Озерова преступником, пугали меня уголовным розыском, страшные люди".

Директор Алексей Мишин сообщил Барановской, что Алексею необходимо лично явиться в интернат и написать заявление. Но Алексей уверен, что если появится в ПНИ, то обратно его уже не выпустят. Консультирующие его специалисты полагают, что его личное присутствие в интернате не обязательно — достаточно прихода его представителя с доверенностью.

"Требования директора незаконны,— комментирует специалист в области прав людей с инвалидностью Сергей Колосков.— Полномочия представителя могут быть прописаны в нотариальной доверенности, и нет никаких законных оснований, чтобы ограничить эти полномочия".

Однако на прошлой неделе директор ПНИ N30 вновь написал заявление о пропаже Озерова, а оперуполномоченный Чертановского ОВД связался с представителем Алексея Юлией Барановской и сообщил, что каждый раз, когда к нему поступает такое заявление, полиция обязана установить местонахождение Озерова. То есть каждый раз полицейский делает бессмысленную работу, зная, что на самом деле Озеров покинул учреждение добровольно и не может быть задержан.

Сергей Колосков полагает, что заявления директора в полицию об исчезновении Озерова необоснованны — Алексей лично был в полиции и говорил, что ушел из ПНИ добровольно. По закону социальное обслуживание предоставляется только на добровольной основе, и заставить человека жить в учреждении соцзащиты нельзя. По словам Колоскова, большинству людей, которые отказываются от получения соцуслуг в интернате, просто некуда идти. Чтобы ребенок-сирота мог получить квартиру, он должен пройти врачебную комиссию и получить разрешение жить самостоятельно. Такие комиссии внутри ПНИ часто злоупотребляют своими полномочиями и не дают разрешения.

"Две судьбы, два человека,— комментирует председатель правления Центра лечебной педагогики Роман Дименштейн.— Один хочет спокойно жить в интернате, как в социальной гостинице, получать свои небольшие деньги и иметь какой-то минимум свободы. Другой готов интегрироваться в общество, жить, работать, и ему интернат не нужен. Но интернатная система находится в таком состоянии, что не дает жить ни тому ни другому".