Почему в самые тяжелые времена были самые злые шутки

Известно, что при дворе Екатерины II было много шутников, но не было шутов. Императрица Анна Иоанновна, воцарившаяся в 1730 году, напротив, нередко карала за шутки, но любила шутов. И чем сумрачнее становилось в стране, тем злее были выходки ее профессиональных весельчаков. А от самого злоязыкого из них — Кульковского — страдали все, даже покровительствовавший ему фаворит царицы герцог Бирон.

У одного придворного был вечер. Гостей было множество, в числе гостей был известный профессор красноречия Василий Кириллович Тредиаковский и профессор острот Кульковский. В кругу гостей начался разговор о насекомых, и Василий Кириллович, аки ученейший муж, утверждал, что насекомых бить позволяется, где бы они ни были. В эти минуты муха села на лоб Тредиаковского, и Кульковский, не говоря ни слова, хватил Василия Кирилловича по лбу ладонью так, что тот едва усидел на стуле.

Тредиаковский довел этот поступок Кульковского до сведения императрицы и просил защиты, но Кульковский оправдался словами Тредиаковского: что насекомых можно бить, где бы они ни были, яко бесполезную тварь. И был немедленно прощен развеселенной этой историей государыней.

***

Одна дама спросила Кульковского:

— Почему женщин никогда не выбирали в судьи?

— Потому,— отвечал Кульковский,— что у нас ни одной даме нет сорока лет от роду. А только с этих лет в судьи назначают.

***

Кульковский осведомился у одного придворного, не знает ли тот, который сейчас час?

Тот, желая блеснуть знаниями и остроумием перед остроумцем, ответил:

— Теперь тот час, в который в Испании купаются ослы.

— Так что же вы не в воде? — притворно удивился Кульковский и нажил себе нового врага.

***

Кульковский как-то собрался в Москву, но не имел хорошего экипажа для такой дальней поездки. Услышав нечаянно в одном обществе, что двое придворных скоро едут в Москву, но зная, что они ни за что не возьмут его с собою, Кульковский подошел к одному из них и со всею возможной любезностью спросил:

— Вы, без сомнения, поедете в карете?

— В карете, чем могу служить вам?

— Вы бы премного обязали меня, если бы взяли с собою мою шинель.

Отказать в такой мелкой просьбе придворный не мог и ответил:

— С большим удовольствием! Но кому же прикажете отдать вашу шинель?

— О, об этом вы не беспокойтесь,— отвечал Кульковский,— я надену ее на себя.

Так Кульковский доехал до Москвы с удобством и безденежно.

***

Супруга герцога Бирона была весьма обижена оспой, но по женскому кокетству белилами и румянами старалась прикрыть свое безобразие. Как-то показывая свой только что законченный портрет Кульковскому, она спросила его:

— Есть ли сходство?

— Весьма много! — отвечал Кульковский.— Портрет походит на вас больше, нежели вы сами.

Ответ этот не понравился герцогине, и Кульковскому пришлось выдержать наказание в пятьдесят ударов палкой.

***

Герцог Бирон однажды показал свои стихи Кульковскому, не говоря, кто автор.

— Хороши ли стихи, Кульковский? — спросил герцог.

— Весьма глупы! — опрометчиво ответил Кульковский.— А кто их писал?

— Я сам!

— Вы? — переспросил перетрухнувший Кульковский и тут же придумал новый ответ: — О, конечно, вы захотели худо сделать то, в чем совершенно успели! Ваша Светлость имеет дар творить все, что хочет.

Так Кульковский с трудом отыгрался от мщения герцога.

***

Герцог Бирон, смеясь над живым, но неприятным лицом служившего ему по многим поручениям Кульковского, как-то сказал:

— Право, Кульковский, ты походишь на осла.

— Не знаю, на кого я похож,— ответил Кульковский,— но знаю, что во многих случаях я имел удовольствие представлять персону Вашей Светлости во многих местах.

***

Однажды герцог Бирон спросил Кульковского:

— Что думают обо мне россияне?

— Вас, Ваша Светлость,— отвечал Кульковский,— одни считают Богом, другие — сатаною и никто — человеком.

***

У Кульковского однажды завязалось судебное дело, и он, желая выиграть его, просил многих особ о вспоможении, но ему, помня о его злых колкостях, не внимали. Кульковский опасался подавать просьбу герцогу Бирону после многих сказанных ему предерзостей. Но выиграть суд очень хотелось. Когда Кульковский остался с Бироном один на один и никто не мог их обеспокоить, он подал просьбу. Герцог взял бумагу и подивился — просьба была написана стихами.

— Разве ты пишешь стихи, Кульковский? — спросил он.

— Помилуйте, Ваша Светлость! — отвечал Кульковский.— Я не последний поэт. Не угодно ли, я вам даже пропою мою просьбу? О, какой у меня голос! Признаюсь, я и сам в восхищении от моего тенора-баска! Чистый, нежный, легонький басик!

— Ну, пропой,— согласился герцог.

Кульковский, откашлявшись, пропел. А окончив, сказал:

— Не угодно, Ваша Светлость, я еще пропляшу вам мою просьбу?

Герцог согласился:

— Пляши! Признаюсь, я еще не видел, чтобы плясали челобитную.

Кульковский принялся плясать и такого задал трепака, что герцог Бирон, расхохотавшись, приказал решить дело в пользу Кульковского.

***

Старик Кульковский, незадолго до кончины, пришел однажды поутру к одной из молодых и очень пригожих оперных певиц. Узнав о приходе Кульковского, она поспешила встать с постели, накинуть пеньюар и выйти к нему.

— Вы видите,— сказала певица,— для вас встают с постели.

— Да,— отвечал Кульковский, вздыхая,— но уже не для меня делают обратное.

Публикация Александры Жирновой