Григорий Ревзин о том, что нам на самом деле говорит «Исламское государство»

В течение последнего месяца в Сеть было выложено сразу несколько видеороликов, на которых запечатлено уничтожение "Исламским государством" (ИГ, ранее ИГИЛ) культурного наследия — меньше чем за год им было разрушено около 28 исторических памятников. Эти съемки, казалось бы, не идут ни в какое сравнение с появившимися ранее записями ИГ осуществлявшихся им же казней заложников, однако они спровоцировали не менее бурное общественное возмущение. Григорий Ревзин попытался понять механизм, который стоит за этой реакцией

Сами уничтоженные памятники для рядового западного зрителя несколько загадочны. Дур-Шаррукин (Хорсабад), Кальху (Калах, Нимруд), Хатра (Эль-Хадр), Ниневия (против Мосула) не относятся к числу самых упоминаемых городов древности, как и имена Салманасара, Ашшурнацирапала, Саргона, чуть лучше знакомы с Нимродом, которого знают по Библии, и, пожалуй, Хаммурапи, чьи законы есть в школьных учебниках.

Но загадочность памятников не отменяет шока от самого факта их уничтожения. Наоборот, впечатление практически такое же шоковое, как и от казней. Тут есть даже некоторая странность: не вполне понятно, почему уничтожение человека и уничтожение памятника оказываются синонимичными действиями.

Казалось бы, в этом агрессивном варварстве, которое демонстрирует ИГ, кроме тиражируемых видеороликов нет ничего совсем уж нового. Варварские мотивации обычно двусоставны: есть верхний, идеологический слой, есть нижний, инстинктивный. В данном случае идеология основана на радикальной исламской традиции запрета на изображения и специфическом отношении к смерти, которую не следует предъявлять. Покойников стремятся похоронить как можно скорее, могила должна быть неизвестна и безымянна, а память об умершем не должна иметь материальных выражений. Руины древних городов Месопотамии относятся, несомненно, к ярким свидетельствам бренности всего сущего и подлежат уничтожению именно в этом смысле.

В этом же, идеологическом, слое есть и другой мотив. Уничтожение музеев и археологических зон — это, несомненно, противостояние Западу, поскольку именно западные ученые и колониальные власти их в XIX веке и создали. Это более или менее стандартная ситуация: в Алжире и Ливии античные города, восстановленные и музеефицированные французами и итальянцами, освободившиеся от гнета местные жители растаскивали тракторами по камешкам.

Есть менее артикулированный, инстинктивный уровень. Хотя ИГ опирается на какую-то часть местного населения, его никак нельзя считать традиционным, это вовсе не простые люди, жившие здесь веками мусульманской жизнью. Это, напротив, люди, в силу различных причин совершенно оторванные от каких-либо традиций, у них нет связи ни с хозяйством, ни с общиной, ни с местом, ни с государством — ни с чем. Это люди войны. В этом смысле это классические варвары, то есть те, кто никак цивилизационно не привязан к месту. Они лишние в том порядке, который сложился на земле, и, чтобы получить свое место, они должны этот порядок разрушить. И это ровно то же действие, которое заставляло варваров крушить Рим, или большевиков ликвидировать храмы, или фашистов уничтожать Петродворец и Павловск.

Жизнь человека священна для секуляризованного общества, и убийство напоказ — это оскорбление именно этого чувства. Памятники, культура, музеи, библиотеки — тоже священны, и их публичное уничтожение — оскорбление того же чувства

Это все хорошо знакомые, прекрасно известные нам реакции и процессы. Но все же наличие видео создает новое качество. Они показывают казни и разрушения. И это они делают именно для нас, это сообщения, сигналы ИГ — нам.

В чем синонимия? Интуитивно связь понятна, но ее трудно объяснить словами. Сколько ни ценишь памятники, все же их разрушение как-то трудно сравнить с ужасом публичной казни, и если бы ИГ не убивало, то чисто юридически проходило бы по статье о вандализме, за который, например, в России не очень даже и судят. Вон Юрий Лужков сколько памятников разрушил — и ничего страшного. Правда, в случае с разрушением музея и библиотеки в Мосуле можно было бы попасть под статью об уничтожении государственного имущества, и это, конечно, серьезнее.

Между публичными казнями людей и публичным разрушением памятников нет какой-то внутренней связи. Тонкие логические построения на тему аналогий между памятником и человеком, жизнью и памятью надо оставить как бессмысленные словесные спекуляции. Общее между ними только одно. Разрушение памятника и публичная казнь, представленные нам в виде роликов почти одновременно,— это сознательно наносимое нам оскорбление. Это шокирует, поскольку оскорбляет, это взывает к ответному действию, поскольку оскорбляет, и вся синонимия казней и актов публичного вандализма в том, что и то и другое — оскорбление. Это синонимия плевка в лицо и пощечины.

Одно из свойств варварства заключается в том, что оно очень резко проявляет ценности цивилизации, которую пытается разрушить. Религиозные фанатики производят то, что невозможно квалифицировать иначе, чем оскорбление религиозных чувств. Жизнь человека священна для секуляризованного общества, и убийство ради убийства, убийство напоказ — это оскорбление именно этого чувства. Памятники, культура, музеи, библиотеки — тоже священны, и их публичное уничтожение — оскорбление того же чувства. Это разрушение святого. И это очень непосредственное, интуитивное ощущение присутствия высших ценностей — когда ты мгновенно чувствуешь, что их оскорбили.

ИГ действует невероятно точно — с точностью подонка, который находит именно то, чем можно тебя оскорбить. Уж в остром чувстве сакрального религиозным фанатикам не откажешь. Забавно, что это вовсе не соотносится с их теоретическим видением западного модернизированного общества. Они могут верить, что это общество бездуховно и поклоняется только деньгам, но им не приходит в голову публично уничтожать деньги и посылать нам видео с горящими на площадях пачками долларов. Они могут рассказывать, что западная цивилизация — это техницизм, что здесь поклоняются машинам и материальным ценностям, но они не стали уничтожать на площадях компьютеры и мобильные телефоны. Нет, вопреки своим лозунгам они вычленяют именно то, что западное сознание действительно относит к сакральному. Они прекрасно понимают, что светское, нецерковное общество точно так же, как и их собственное, скрепляется острым чувством святого, и именно это чувство хотят оскорбить.

В производимом ИГ провокативном эксперименте есть непредусмотренное дополнительное значение для России, где закон об оскорблении чувств верующих в качестве верующих рассматривает только тех, кто принадлежит к церкви. По счастью, отечественные фундаменталисты — вовсе не варвары и не имеют ничего общего с дикими, необразованными вандалами из ИГ. Они не казнят оппонентов на площадях и физически не рушат галереи и театры. При этом они прекрасно владеют тем же механизмом обнаружения святого в секуляризованном сознании и нанесения ему пощечины. Насилие над личностью, неважно, идет ли речь об избиении, поругании или заключении в тюрьму, и насилие над культурой — вот их стратегия. Цель здесь та же — оскорбление чувства святого у членов секуляризованного общества. Иначе чего на "Тангейзера" нападать?

Реакция, которую сознательно провоцирует сегодня ИГ,— важнейший прецедент. Он ясно показывает нам, что у невоцерковленных есть коллективное представление о святости и возможны сознательные провоцирующие действия по его оскорблению. Есть все основания для расширения российского закона об оскорблении чувств верующих: раз уж такой закон существует, в него необходимо включить невоцерковленных граждан с ясными коллективными представлениями о высших ценностях. Как минимум — о ценности человеческой жизни и ценности культуры.

Фильмы-предшественники роликов «Исламского государства»
"Исламское государство" снимает на камеру казни людей и разрушение памятников культуры. Их ролики обсуждают все, они настолько популярны, что до недавнего времени в YouTube перед ними автоматически устанавливалась реклама. Кроме того, у "Исламского государства" есть два полнометражных фильма и несколько пропагандистских роликов. Если бы о них можно было говорить с точки зрения киноведения, все они были бы отнесены к жанру мондо — псевдодокументальному и документальному кино, снятому с использованием жестких приемов с целью шокировать зрителя. Мария Бессмертная вспомнила главных представителей жанра
Читайте подробнее