Фильм Алексея Германа "Трудно быть богом", сменивший за долгие годы его создания несколько рабочих названий, все-таки будет именоваться в прокате так же, как и повесть братьев Стругацких, вдохновившая режиссера еще в 1968 году. Тем не менее фильм имеет к книге очень косвенное, опосредованное германовским видением отношение: это никак не экранизация и даже не вольный пересказ. В популярной "шестидесятнической" повести сотрудники Института экспериментальной истории, заброшенные на отсталую средневековую планету, пытались по мере сил окультурить местное население — хотя бы на примитивном бытовом уровне пользования носовыми платками. Алексей Герман же поступает наоборот — строит барьер между культурой и "простым человеком", воздвигает между прозрачной и доходчивой книжкой и читателем-зрителем массивную крепостную стену визуальных аллегорий, словесных намеков, иносказаний, символических жестов. Если Леонид Ярмольник — исполнитель роли ученого Руматы — в начале своей карьеры блестяще изображал закипающий чайник или цыпленка-табака, то теперь он со всей серьезностью тоже словно разыгрывает некую метафорическую пантомиму, требующую от зрителя усилий по расшифровке: то выпускает из своей бронированной перчатки улетающую на волю птичку, то обмазывает лицо густым слоем грязи, то цитирует Пастернака, то все-таки вступает в контакт с аборигенами. История собственно арканарской резни, то есть государственного переворота, в результате которого господство отвратительной серой массы сменяется правлением еще более отвратительной черной массы, служит не более чем фоном для хождения героя по мукам собственного отвращения к окружающему его уродству, глупости и жестокости, ко всей этой "жрущей и размножающейся протоплазме", физиологическая мерзость которой довольно точно перенесена со страниц книги на экран. Герой, правда, по пути с бумаги на кинопленку заметно обессилел — это не трезвомыслящий и верящий в добро и разум гуманист, засланный в кромешный ад для наблюдения и исследования, а растерянный человек, забывший, кто он и зачем здесь находится, словно грезящий наяву и признающийся, что бог тоже может устать. И единственным слабым приветом прекраснодушным романтичным шестидесятникам, чем-то вроде музыкальной открытки, становится у Алексея Германа саксофон, на котором усталый бог в начале и конце фильма выдувает вполне безнадежную мелодию, реквием по утраченным иллюзиям.