Кира Долинина о лондонской ретроспективе Ханны Хёх

У дадаизма неженское лицо. То есть сами они считали — и того особо не скрывали,— что дело их серьезное и дамам соваться туда не пристало. У братьев-сюрреалистов совсем уж яркие подруги были в почете — но, во-первых, на то они и французы, а во-вторых, самой яркой сюрреалисткой все-таки была Эльза Скьяпарелли, а это — мода, тряпки, дамское рукоделье, занятие для слабого пола вполне позволительное. Строгие швейцарцы и немцы, даром что взяли свое "dada" с женской половины дома, из детской комнаты, из младенческого лепета, из бессвязного нежного бормотания, своих дам до искусства не слишком допускали. То есть верные и не очень верные их подруги творчеством, конечно, баловались и даже выставлялись вместе с собратьями по художественной вере, но на словах (а что могло быть важнее для дадаистов, чем слова) и в деле шли вторым эшелоном. А это, знаете ли, женщине ХХ века обидно.

Публично заявить об этом в стане дадаистов решилась только одна женщина — немка Ханна Хех (1889-1978). Она не просто об этом заявила, но, в принципе, почти всю свою немыслимо длинную жизнь продолжала говорить о женском в стане мужчин. Злые языки скажут, что своим стилем да и всем в своем искусстве она обязана мужчинам — и прежде всего художнику и фотографу Раулю Хаусманну. С ним Хех познакомилась в 1914 году, прожила почти семь лет, он ввел ее в круг берлинских дадаистов и, наконец, подарил ей главное ее художественное орудие — коллаж. Это, конечно, факт. Но достаточно сравнить ранние коллажи Хаусманна и Хех, чтобы увидеть жесточайшие различия. Там, где у Хаусманна порядок, у Хех — кажущийся хаос. Там, где у Хаусманна строгая композиция, у Хех — нагромождение деталей. Там, где у Хаусманна вопросы мироздания, у Хех — проблемы самоидентификации личности.

И вроде бы вырезанные из одних картинок головы они почти одинаково прикладывают к вырезанным из других картинок телам, и вроде бы все вокруг этих их бумажных франкенштейнов летает, кружится и несется вскачь так похоже, но тексты они порождают совершенно разные. Хаусманн очень много говорил в своих работах об искусстве как таковом, о его границах и возможностях. Хех интересовали люди (прежде всего — женщины) и то, что общество делает с ними. У обоих основной материал — предметы массового обихода, вырезки и обрывки газет и журналов, но Хех придает этому городскому "мусору" статус Высшего разума. В 1916-1926 годах она сочиняет рисунки для вязания и вышивания в издательстве Ullstein, которое издавало массу самых разных популярных, в том числе модных, журналов. Хех использовала рабочие корзины издательства как неисчерпаемый источник для своей коллекции образов. Вырезалось все и вся. На коллажах это все и вся объединялось в самых невероятных сочетаниях. Головы насаживались на ноги, минуя плечи и туловища. Холеный отманикюренный ноготь вырастал из живота. Глаза составлялись в букеты. Гламурные головки водружались на тела древних статуй.

Это, конечно, очень феминистическое искусство. Neue Frau Ханны Хех — это бракованные куклы, составленные из ошметков массового сознания, все время пытающиеся догнать идеальные образы из женских журналов и обреченные этой погоней на вечный ад сомнений и недовольство собой и миром. Там, где в искусство Хех проникает "мужская" политика, она расчленяется все с той же степенью жесткой физиологичности, с которой художник разбирается с женскими фобиями. Самая известная работа Хех носит почти невыносимо многословное название: это коллаж "Разрез последней веймарской культурной эпохи пивных животов Германии, сделанный кухонным ножом Дада" (1919-1920), но в этом названии очень четко сформулирован метод видения ее автора. Ее глаз, как и ножницы в ее руках, не интересовало целое, а вот препарирование реальных и вымышленных явлений было делом ее жизни.

Сказать, что с появлением Ханны Хех на Олимпе дадаистов лицо их немного смягчилось, не получается. Хех не была мягкой, не была она и женственной, да и работы ее порой пожестче иных мужских. Мужские игры оказались ей по плечу: она была бисексуальна, меняла города и страны, следуя то за возлюбленными, то за собственными идеями, вошла в список дегенеративных художников и прятала свои и чужие работы на дне высохшего колодца, легко расставалась с теми, с кем пора было расстаться, и предпочитала десятилетия одиночества внешним и лишним связям. Однако эта суровая немка сказала так много о том, что мы сами делаем с собой своими играми с навязанным идеалом, что с тех пор никто ничего особо к этому и не добавил. Она начала этот большой разговор, а конца ему пока не предвидится.

Лондон, Whitechapel Gallery, до 23 марта

Кира Долинина