В обращении к думцам премьер Черномырдин предложил частичную лингвистическую реформу, а именно: "В нашем родном языке есть два однокоренных слова, которые я, как председатель правительства, хотел бы исключить из политического стиля исполнительной власти. Это нетерпимость и нетерпение".
Следует, очевидно, воздержаться от буквального толкования этого завета — тогда получалось бы, что премьер желает превратить Белый дом, куда только что переехало правительство, в дом терпимости и дом терпения. Скорее спичрайтеры министра имели в виду все же другое — желали связать фигуру премьера с новоизобретенным политическим афоризмом. Педалируя в своей речи темы терпимости и терпения, премьер явно примерял к себе традиционный для русской политической культуры образ толстовского Кутузова — "терпение и время — два моих молодца", "важно не крепость взять, а войну выиграть" etc. Когда в правительственных кругах усиленно поговаривают о черномырдинской заявке на президентство 1996 года, облачение в образ умудренного летами и опытом фельдмаршала ("старый конь" по дедушке Крылову, "конь испытанный" по Хасбулатову), который, говоря словами поэта-концептуалиста Пригова, "понял русский смысл явлений" — мероприятие вполне своевременное. Хотя в фельдмаршальском чине пребывал не только Кутузов, но и Гинденбург.
От фельдмаршала естественно перейти к ефрейтору — лидер ЛДПР Жириновский не стал баллотироваться в председатели Думы, посулив возглавить Думу после "неизбежных осенних выборов, когда вся Дума станет одной большой фракцией ЛДПР".
Конечно, анализ столь важного прогноза отчасти затруднен тем, что ему предшествовали обращение к коллегам-депутатам "Все вон отсюда!" и обещание отправить их в психиатрическую лечебницу — вопрос о том, кто сильнее нуждается в неотложной психиатрической помощи, как видим, неоднозначен. Но если допустить, что даже при аффективных состояниях бывают осмысленные проговорки, можно сделать вывод, что лидеру ЛДПР уже прискучила думская работа и его вновь тянет в предвыборную стихию. Вероятно либеральный демократ сделает все, чтобы по крайней мере необходимое условие досрочных выборов, т. е. роспуск нынешней думы реализовался как можно быстрее — для чего, очевидно, он будет впредь вести себя еще более живо и непосредственно.
В ожидании таковой живости и непосредственности президентская команда, по сообщению новоизбранного председателя СФ Владимира Шумейко, готова "в случае жестокой необходимости" сильно видоизменить законотворческую процедуру: "сотрудничать с теми депутатами Думы, которые действительно заботятся о государстве, а законы сразу принимать здесь (в СФ, Ъ) напрямую".
Остроумие ситуации в том, что Шумейко, который был руководителем штаба по подготовке конституционного референдума и рекламировал новый основной закон как лекарство от всех скорбей, ныне сам признает, что изложенный им проект "будет некоторым нарушением конституции" — "суха, мой друг, теория везде, а древо жизни пышно зеленеет". В то же время всякая конституция обыкновенно по умолчанию предполагает, что законодательное собрание будет в массе своей состоять из психически здоровых людей. Буде, например, Конгресс США состоял бы из большого числа людей не вполне здоровых, вся конституционная мудрость не то что Шумейко, но самих американских отцов-основателей враз бы оказалась вполне бессильной — или продиктовала бы устами самых отъявленных либералов как раз то, что советует Шумейко. Отвлекаясь от дежурных сетований по поводу общей постыдности сложившейся ситуации, интересно заметить, что конституционные опыты России и стран Запада носят несколько разнонаправленный характер. На Западе начинали с максимально ограниченной цензовой демократии и потихоньку ее расширяли, а Россия начала с демократии широчайшей и методами последовательного экспериментирования убеждается в необходимости введения все новых и все более суровых цензов.
Правда, покуда Шумейко уже хоронит Думу в духе "просвещенного авторитаризма" президентского советника Андраника Миграняна, есть еще и одинокие оптимисты. Сергей Шахрай заявил, что нынешняя Дума все же в принципе укрощаема, хотя могут укротить ее только два человека — Анатолий Лукьянов и он сам.
Конечно, оптимизм Шахрая относителен, — сделав столь обязывающую заявку на укрощение строптивой, он вместе с Лукьяновым отказался баллотироваться в укротители. Тем не менее, сама заявка говорит скорее о том, что в душе Шахрай принимает лукьяновскую методику парламентской работы, т. е. готов в манере "директора ВС" жестко манипулировать депутатской массой и, посредством коварных подговоров и наказуемых проделок, сколачивать противостоящий исполнительной власти ударный законодательный кулак. Существенно, что умудренный сумой и тюрьмой Анатолий Иванович сам заявил, что более не желает опыта спикерства и мирно снял свою кандидатуру.
Отказ Лукьянова от дальнейшего испытания судьбы мог иметь разные мотивы. Бывший председатель ВС СССР мог исходить из того, что процесс ГКЧП все же не закрыт, что перманентная неявка в суд по причине плохого здоровья в сочетании с бурной думской деятельностью по причине хорошего здоровья могут плохо кончиться, и предпочел не дразнить гусей. "Лучший спикер Европы" 1991 года мог напрячь спикерский опыт и сообразить, что нынешний состав Думы безнадежен, и даже "лучший спикер" тут бессилен — "резцом из мрамора ваяют Аполлона, но разве вылепишь его из нечистот?". Но, возможно, Лукьянов подошел к проблеме спикерства с историософских позиций: союзный депутатский корпус 1989 года созыва был детищем уникальной и невозвратно ушедшей эпохи, и именно ее особенности (остаточная партийная и государственная дисциплина, относительная неразвитость покупающего народных избранников частного бизнеса) позволили сделать из ВС СССР успешно прихватизированное госпредприятие. Та эпоха ушла, тайная и стыдливая коррупция сменилась явной по принципу "Я дам Вашему Превосходительству три тысячи, и никто об этом не узнает. — Дайте мне пять и говорите об этом, кому хотите". При таких новых веяниях все тонкие методики "лучшего спикера" образца 1991 года попросту неадекватны — шулер высшего полета роняет себя и свое мастерство, садясь играть в карты с долгопрудненскими качками. Вероятно, именно этим объясняется нарочитое почтение, оказываемое парламентскими репортерами Анатолию Ивановичу — при виде базарных наперсточников как не предаться возвышенной ностальгии: "Как в ненастные дни собирались они часто. Гнули — Бог их прости! — от пятидесяти на сто. И выигрывали, и отписывали мелом. Так в ненастные дни занимались они делом".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ