В числе идейных вдохновителей языка эмотиконов и эмодзи называют много кого, например Владимира Набокова. Как ни странно, немецко-австрийский скульптор Франц Ксавер Мессершмидт среди них не значится, но его гримасничающие рожи вполне годятся в прародители смайлов. По крайней мере, другие интерпретации мессершмидтовских «Характерных голов» носят не менее фантастический характер.
Загадки древних гробниц, тайна улыбки Моны Лизы и прочие секреты популярной истории искусства — ничто в сравнении с «Характерными головами» Франца Ксавера Мессершмидта (1736–1783). Гипотез относительно того, что за характеры — темпераменты, страсти, формулы экспрессии, аффекты, эмоции, психиатрические диагнозы — представляют собой эти «Характерные головы», едва ли не больше, чем собственно гипсовых, алебастровых и оловянных бюстов, гримасничающих на все лады самым неподобающим образом. К тому же эпоха всепобеждающего разума напустила такого мистического тумана, рассказывая биографию их создателя, что только диву даешься: тут и «животный магнетизм», и масоны, и египетская эзотерика, и Гермес Трисмегист, и общение с духами, и, разумеется, умопомешательство. Словом, он мог бы стать героем новеллы Гофмана, если бы новеллу, точнее полное легенд и анекдотов жизнеописание художника вместе с каталогом странных «голов» («Характерные головы» — позднейшее название, сам Мессершмидт звал их просто «головы»), не выпустили вскоре после его смерти: книга была озаглавлена вполне в романтическом духе: «Удивительная история жизни Франца Ксавера Мессершмидта, императорского и королевского учителя искусства ваяния». Между тем жизнеописание с каталогом, составитель коих долгое время был неизвестен, расцветили романтическими подробностями в сугубо коммерческих целях: историки искусства выяснили, что издателем и, возможно, автором книги был один венский ресторатор, купивший «головы» у брата художника после его смерти и выставивший их в своем венском доме на публичное обозрение, чтобы перепродать подороже. Фантастические подробности биографии и хлесткие названия скульптур («Архиплут», «Страдающий запором» и тому подобное) были банальным рекламным ходом. В жизни и творчестве Мессершмидта ничего экстраординарного, кроме большого таланта и сопутствовавшей ему удачи, до поры до времени не было.
Мессершмидт родился в Швабии, в Визенштайге, его отец был потомственным кожевником, а мать, урожденная Штрауб, происходила из рода краснодеревщиков и резчиков по дереву, причем ее братьям удалось выбиться из ремесленников в художники: один стал придворным скульптором в Мюнхене, другой обзавелся большой скульптурной мастерской в Граце, первый считается крупным представителями баварского рококо, второй — позднего штирийского барокко. Легенда гласит, будто бы семья Мессершмидт влачила нищенское существование, будущего творца «Характерных голов» отдали в пастухи и, глядя на коз и овечек, он вылепил из глины свои первые фигурки. Однако сказка про гениального пастушка с комком глины в руке, бродячий сюжет художнических биографий со времен Возрождения, никакого отношения к реальности не имеет, как и множество прочих литературных вымыслов. Верно лишь, что Мессершмидт рано осиротел, вдова кожевника с детьми перебралась к старшему брату в Мюнхен, Франц Ксавер и его младший брат Иоганн обучались в дядиной мастерской, потом Франц Ксавер поехал к другому дяде в Грац, а после по примеру грацкого Штрауба поступил в Академию художеств в Вене. Это стало его пропуском в другой мир: из резчика деревянных алтарей он превратился в скульптора, работающего в камне и металле, из скромного ремесленника с цеховым кругозором — в художника, не чуждого новейших интеллектуальных мод, к тому же талант и усердие юноши, которому покровительствовал директор Венской академии живописец Мартин ван Мейтенс, обратили на себя внимание в придворных кругах. По выходе из академии он получил место скульптора при Императорском арсенале, а вместе с ним — заказы на портреты членов императорской фамилии и их приближенных. Понятно, что «Характерные головы» напрочь заслонили все наследие Мессершмидта, и все же, умри он тридцати лет от роду, великолепные статуи Марии-Терезии и Франца I Лотарингского в коронационных одеяниях, где молодому художнику пришлось изобретать новую портретную формулу, наделяя алтарные фигуры святых мирской, светской торжественностью, оставили бы ему место в истории искусства — как автору лебединой песни того специфического австрийского стиля века Просвещения, где позднее барокко обручается с рококо.
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Фото: Slovenska narodna galeria, SNG
Помимо императорских заказов он выполнял заказы венской аристократии — портреты, статуи святых для фамильных капелл в церквях, скульптуру для дворцовых фасадов и фонтанов. В этих работах заметны черты неоклассицизма: в 1765 году Мессершмидт поехал в Рим, что было необычно для его современников в Вене — римские стипендии в Академии художеств еще не учредили, венцы, находившиеся под большим влиянием Венеции, до Вечного города доезжали нечасто. Предполагают, что эта поездка была академическим поручением: он копировал знаменитые антики, возможно, для учебных нужд. Хотелось бы верить, что Мессершмидт попал в кружок Винкельмана, где изобретался новый художественный идеал, но никаких доказательств тому нет, зато известно, что он был вхож в круг Французской академии в Риме, чьими стипендиатами в те годы были Клодион и Жан-Антуан Гудон. Знал Мессершмидт Гудона или не знал — остается вопросом, но избавиться от впечатления, что гудоновские портреты Вольтера ближе к «Характерным головам», чем что-либо еще в тогдашней европейской скульптуре, невозможно. В 1769 году Мессершмидт, претендовавший на звание действительного члена, представил в Академию художеств два портретных бюста: своего покровителя ван Мейтенса и его друга Франца Кристофа фон Шейба, юриста, писателя, теоретика искусства, знакомца Вольтера и Руссо. Портрет фон Шейба сохранился — его считают первым памятником австрийского неоклассицизма: строгая симметрия, фронтальность, четкость линий — почти что римская голова. Мессершмидта приняли в академию, он начал преподавать в скульптурном классе, на него посыпались заказы — венские модники-интеллектуалы, среди который был и новоиспеченный доктор медицины Франц Антон Месмер, тоже хотели портрет в римском духе. Историки искусства отмечают, что Мессершмидт одновременно работал в двух стилях: умел потрафить вкусам консервативного двора, придерживаясь барочных приличий, и нравиться просвещенному обществу, подпуская авангардной классики. Какое уж тут умопомешательство — один трезвый расчет и знание жизни.
В 1770 году разбогатевший 34-летний художник купил поместье в венском предместье (усадьба не сохранилась — сейчас на этом участке стоит дом, где Бетховен написал Девятую симфонию). Здесь он и принялся за серию кривляющихся «голов» — без какого-либо заказа, для себя. Строгая симметрия, фронтальность, четкость линий — только эти почти что римские головы, императоры, полководцы или философы, вдруг словно бы ожили и приобрели такие выражения лиц, как будто собираются чихнуть, сели на гвоздь, тужатся на горшке или расхохотались до икоты. Гримасы настолько пикантны, а вид у бюстов насколько классический, что ни к одному из известных жанров — ни к «выразительным головам», ни к гротескам — скульптуры не отнести. Тогдашняя теория искусства советовала художнику почаще корчить рожи перед зеркалом, изучая мимику, и в «головах» немедленно опознали автопортреты — хотя между рядом кривляк есть явное сходство, все они далеки от известных портретов Мессершмидта.
С «Характерных голов», которые впоследствии превратят Мессершмидта в поп-звезду, начинаются все загадки в жизни и творчестве художника. То ли у него и вправду проявились признаки какого-то душевного заболевания, то ли ему приписывали сумасшествие его противники в академии, то ли академические интриги свели его с ума — в любом случае «головы» служили доказательством того, что создатель их тронулся рассудком. Из переписки с братом известно, что он чем-то тяжело болел. Из мемуаров ученика — что бросался на студентов, угрожая убийством. Из академических анналов — что ему не дали обещанного места профессора скульптуры, ссылаясь на безумие. Так или иначе, к середине 1770-х Мессершмидт, совершенно лишившийся покровителей и заказов, был вынужден продать дом, распродать свои скульптуры и покинуть Вену. Ему предстояла полоса скитаний: вначале он поехал к дяде в Мюнхен, потом — к матери в Визенштайг, затем опять в Мюнхен и, наконец, к брату в Прессбург (сегодняшняя Братислава), где было сделано большинство «голов» и где Мессершмидт умер. Легенда гласит, будто бы все это время он жил в страшной бедности, одиночестве и как одержимый трудился только над «головами». Факты говорят, что он не бедствовал, делал кое-какие работы, в том числе заказные портреты, бюсты и медальоны, никак не связанные с «головами» и ничего «патологического» не содержащие, общался с коллегами-художниками и принимал гостей, например берлинского просветителя, издателя, критика и писателя Фридриха Николаи, на чьей совести большая часть выдумок о Мессершмидте.
Сколько «голов» сделал Мессершмидт — неизвестно: в описи его имущества значилось 69, в «Удивительной истории жизни» с каталогом — всего 49, Николаи утверждал, что скульптор собирался сделать 64 бюста — по числу открытых им «пропорций». А уж что хотел сказать Мессершмидт своими «головами» — и вовсе не ясно: никаких трактатов по этому поводу он не оставил, авторских названий у скульптур нет, а Николаи поведал миру, что у Мессершмидта была своя теория или «система» — он якобы верил, что все вещи в природе имеют некие истинные пропорции и что его причудливая портретная галерея была попыткой классифицировать и визуализировать эту мировую гармонию пропорциональности. Система у Мессершмидта, очевидно, имелась, но она, к сожалению, не соотносится ни с одной другой из известных систем — ни с учениями о пропорциях, ни с опытами художников, от Шарля Лебрена до Уильяма Хогарта, по составлению «мимических» словарей характеров и эмоций, ни с популярными тогда теориями, будь то физиогномики Джеймса Парсонса и Иоганна Каспара Лафатера или же патогномика Георга Кристофа Лихтенберга. Велик соблазн связать «головы» Мессершмидта с медицинскими экспериментами Месмера, тем более что легенда приписала скульптору дружбу с первооткрывателем «животного магнетизма», благо оба были ровесники и земляки, родом из Швабии. Конечно, портретист и его модель были лично знакомы, однако никаких свидетельств дружбы историкам найти не удалось, к тому же те методы лечения Месмера — доведение больного до пароксизма и конвульсий, сеансы группового гипноза, магнитные провода и прочие фокусы,— какие, дескать, отражены в «припадочных» бюстах Мессершмидта, были придуманы в то время, когда скульптор уехал из Вены, так что на роль очевидца он никак не годится.
Еще легенда записывает Мессершмидта в пациенты Месмера — и злопыхатели из академии, и первые биографы так настойчиво твердили об умопомешательстве скульптора, что сомневаться в этих сомнительных свидетельствах стало не принято. Особенно постарался Николаи, рассказывавший, будто бы Мессершмидта, близкого к открытию пропорциональных основ мироздания, допекал некий Дух пропорции. Идея безумия аукнулась в психоаналитическом XX веке: одним из главных интерпретаторов Мессершмидта оказался венский искусствовед и психоаналитик Эрнст Крис, друг Гомбриха и поклонник Фрейда, диагностировавший у скульптора шизофренический психоз, вызванный подавленной гомосексуальностью. Статья Криса «Душевнобольной скульптор» была написана в 1933 году и, вероятно, содержала скрытую полемику с нацистскими концепциями «здорового» и «дегенеративного» в искусстве, но сегодня ее герой выглядит пионером квир-эстетики и ар-брют. Среди других диагнозов, которые психиатры продолжают ставить Мессершмидту, болезнь Паркинсона и дистония.
Все это, впрочем, нисколько не помогает понять, что же нам все-таки хотел сказать художник. Язык, на котором он говорит, кажется вполне целостной логической системой, но ключ к этому языку потерян. Забавным образом ученые мужи и дамы, искусствоведы, психиатры, историки до сих пор пользуются именами, которые придумал «головам» тот венский ресторатор, что выставлял их на продажу, потому что лучше и не придумаешь: «Сладострастный изможденный хлыщ», «Придирчивый насмешник-всезнайка», «Голова-клюв»... Если Мессершмидт имел в виду составить каталог человеческих эмоций, то вот их названия. Но если он действительно имел в виду эмоции, то ему — в металле и камне, а не в моментальной фотографии — удалось показать их спонтанность и мгновенность. Когда рука уже поставила лайк, смайл и набрала коммент, а мозг еще не успел понять, зачем же она это сделала.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram