В галерее Ильдара Галеева готовится выставка, посвященная выдающемуся ленинградскому искусствоведу Всеволоду Петрову, сравнительно недавно открытому и в качестве писателя круга Михаила Кузмина и обэриутов, автора «Турдейской Манон Леско». В прошлом году Галеев-галерея издала том его дневников, прозы и поэзии, но сейчас протагонистом выставки стал не столько писатель, сколько историк и главным образом критик искусства
Фото: из личного архива семьи Всеволода Петрова
Фото: Собрание Леонида Франца
Фото: Частное собрание
В нескольких километрах к северу от Петербурга, в поселке Песочный, с 1960-х годов располагается НИИ онкологии имени Н.Н. Петрова. Перед главным корпусом — бюст основателя института Николая Николаевича Петрова (1876–1964), основоположника отечественной онкологии, создателя первой в России специализированной онкологической клиники, академика, орденоносца, Героя Соцтруда, лауреата Сталинской и Ленинской премий. Автор памятника — скульптор Евгений Черкасов. Экспозиция в Галеев-галерее начинается с семейных фотографий, среди них есть снимок бюста главного героя выставки, Всеволода Николаевича Петрова (1912–1978). Это поздняя работа Леонида Месса, ученика Александра Матвеева и преподавателя легендарного Института народов Севера (большая часть материалов взята из домашнего архива — Ильдара Галеева допустили до священного петровского стола, который вдова перед своей смертью завещала не трогать, но наследники побоялись отправить саму гипсовую скульптуру в Москву). Всем, кому, увы, случалось бывать в Песочном, бросится в глаза, что Н.Н. Петров Черкасова и В.Н. Петров Месса — на одно лицо. Это неслучайно: первый — отец второго. Видимо, заслуги Петрова-онколога и спасли Петрова-искусствоведа в 1949 году, когда арестовали его учителя и друга Николая Пунина: Петрова всего-навсего уволили из Русского музея, где он в разных отделах и на различных должностях работал с 19 лет и где он прошел свой главный искусствоведческий университет.
Мариам Асламазян. «Портрет Петрова», 1939
Фото: Частное собрание
Герб рода Петровых, гравированный будто бы для «Старых годов» или «Аполлона», свидетельствует о древности фамилии, оставившей заметный след в отечественной истории. Среди фотографий можно будет найти портрет деда Петрова, крупного инженера и чиновника, председателя Императорского технического общества и члена Государственного совета — он изображен на репинском «Торжественном заседании». Всеволод Петров продолжил семейную дворянско-интеллигентскую традицию в том плане, чтобы становиться крупным и заслуженным специалистом в своей области, несмотря на то что советская власть не слишком благоприятствовала карьерному росту людей с такой родословной. Главным свидетельством признания заслуг Петрова стал том его избранных искусствоведческих сочинений, вышедший в 1978 году, посмертно (хотя предполагалось прижизненное издание), в серии «Библиотека искусствознания», из-за дизайна обложки прозванной «дубовой». Добрую половину там составляют работы о скульпторах XVIII — первой трети XIX века, о классицистах и романтиках, которыми он много занимался в Русском музее. И можно подумать, что надпись Леонида Месса на обороте фотографии бюста «Вс. Ник. Петрову с робостью» относится к маститому советскому искусствоведу, меряющему скульпторов-современников меркой Козловского и Клодта. Однако эта вполне понятная робость вызвана тем, что Петров был, видимо, лучшим художественным критиком своего, не слишком располагавшего к такому виду деятельности времени. По крайней мере, в Ленинграде.
В «дубовом» томе все же есть значительный раздел художественной критики — в предисловии Дмитрий Сарабьянов отмечает, что Петров «встречался и даже дружил» со многими, о ком писал, упоминает и об «общении с поэтами и писателями — А.А. Ахматовой, М.А. Кузминым, Д.И. Хармсом». Петров, сообщается в предисловии, «умер после тяжелой сердечной болезни» и «в момент расцвета научной деятельности». В переводе с эзопова языка это означает, что лишь в последние годы жизни Петров наконец смог написать и опубликовать многое из того, что хотел сказать о художниках своего круга, близких и любимых с юности, а это был «Детгиз», Экспериментальная литографская мастерская, общество «Круг художников», ленинградская фракция группы «13», словом, все то, что приятно называть «ленинградской школой». Более того, он в некотором смысле написал постфактум манифест «ленинградской школы» — в виде большой статьи в каталог революционной в своем роде выставки «Пятьдесят лет ленинградской книжной графики» (1969), где хотел и сумел поименно назвать почти всех оклеветанных, репрессированных, забытых. Кроме разве что начинавшего тогда свою вторую андерграундную жизнь Владимира Стерлигова, для истории книжной графики, впрочем, не столь принципиального.
Алексей Успенский. «Портрет Всеволода Петрова», 1939
Фото: Собрание семьи Всеволода Петрова
Владимир Лебедев, Николай Тырса, Вера Ермолаева, Павел Басманов, Павел Филонов, Татьяна Глебова, Алиса Порет — Петров говорит о них в 1969-м с такой естественностью и уверенностью, будто пишет о Кукрыниксах. Но, пожалуй, еще важнее, что он помещает их в контекст того «мира искусства», где есть место Дмитрию Митрохину, Владимиру Конашевичу, Валентину Курдову, Юрию Васнецову, Александру Самохвалову или Алексею Пахомову, но нет места никому из партийно-академического официоза. Все они, «его художники», будут представлены на выставке — редкими, забытыми, неожиданными, а иногда и впервые показывающимися публично работами, каждая из которых имеет личное, непосредственное отношение к герою. Разве только заместителем почти исключительно музейного Филонова выступит его ученик — Павел Зальцман, волею судеб оказавшийся одноклассником Петрова, кому вообще везло на такие случайные неслучайные встречи — так, например, его женой станет кузина жены Даниила Хармса. (Генеалогию ленинградской графики Петров той же твердой и уверенной рукой возводил к тогда еще полуразрешенному «Миру искусства», о котором написал после войны одним из первых, но экспозиция сознательно ограничивается лишь друзьями-современниками героя.)
Наверное, эта акмеистическая ясность взгляда, эти оценки «по гамбургскому счету» давались нелегко. Свой первый инфаркт Петров заработал, узнав, что из книги про Владимира Лебедева, первой (и до сих пор последней) монографии о художнике, изъяли самую важную для него главу. В блокадно-военных дневниках он несколько раз обмолвился о планах — писать про Владимира Татлина, Павла Филонова, Василия Чекрыгина, и этот во многом еще пунинский план так и не был реализован, хотя сохранился — его покажут на выставке — набросок текста о Филонове 1968 года, первый в послевоенном советском искусствознании. Но в списке его публикаций в «дубовом» томе нет ничего, чего можно бы было стыдиться. «В.Н. Петров,— пишет в предисловии Сарабьянов,— всю жизнь как бы искал интересных людей, и они щедро делились с ним своей дружбой, своими мыслями и опытом». Если говорить об «интересных людях» в профессии, особая их концентрация наблюдалось тогда в отделах графики Русского музея и Эрмитажа — Петрову посчастливилось войти в этот закрытый клуб и, служа в Русском, помимо Пунина, сблизиться с Всеволодом Воиновым. Еще одним тончайшим критиком, художником и другом художников, наперсником Бориса Кустодиева, искусствоведом-литератором, чье дневниково-мемуарное наследие, к сожалению, лежит мертвым грузом в отделе рукописей ГРМ. Ильдар Галеев очень доволен одной своей находкой, «парными» портретами Петрова и Воинова: обоих с большой теплотой рисовали Владимир Конашевич и Георгий Верейский, и эти интимные образы сопоставлены в галерее этаким тетраптихом.
Алексей Пахомов. «Уборка урожая», 1930
Фото: Частное собрание
На выставке будет много «интересных людей» — на редчайших фотографиях, семейных и дружеских, вплоть до дурашливых обэриутских постановок, на живописных и графических портретах. Искусство вело его к художникам, художники — к поэтам, в силу возраста многих он застал буквально в последний момент, и Михаила Кузмина, и Даниила Хармса, чьим едва ли не самым близким другом сделался в три предсмертных года, и только дружба с Анной Ахматовой продлилась несколько десятилетий. О степени интимности свидетельствуют документы: автографы и посвящения Петрову, сделанные его аккуратной рукой списки — скажем, запретных ахматовских «Реквиема» и «Поэмы без героя» или же введенских «Элегии» и «Мне жалко, что я не зверь», петровские письма — в том числе то, благодаря которому стали известны утраченные было «Переселенцы» Кузмина (в том же письме Петров, кстати, едва ли не первым сравнивает Хармса с Эженом Ионеско). Есть даже материальные свидетельства — трубка Хармса, доставшаяся страстному курильщику Петрову (возможно, вместе с хармсовской интонацией, нет-нет да и проскальзывающей в петровских «Философских рассказах» — в галерее выставят некоторые из философских рукописей).
На выставке будет много портретов самого Петрова — в диапазоне от акварельного наброска Алексея Успенского до большой парадной картины кисти Татьяны Глебовой. Глебовский Петров, погруженный в лирическую задумчивость, изображен в серо-голубом костюме максимально возможной в эпоху «Москвошвея» элегантности, он стоит в домашнем интерьере, выделяясь мешковатой колонной на фоне затейливых обивок и ковриков, и только странноватая полудетская картина на стене за его спиной — Глебова? Порет? Гильдебрандт-Арбенина? кто-то из преодолевших Малевича «живописно-пластических реалистов»? — вносит в эту обычную камерную сцену нотку сюрреалистического безумия. Петров невольно оказался в ряду тех ленинградских искусствоведов, с кого — прижизненно или посмертно — слетели эти скучные костюмы, мундиры советского интеллигента, и под ними — благодаря тексту, благодаря совсем несоветской, поскольку она и не помышляла об официальной публикации, литературе — обнаружились, так сказать, интересные люди.
Татьяна Шишмарева. «Портрет Всеволода Николаевича Петрова», 1967
Фото: Частное собрание
Петров избежал «крутого маршрута» тюремной биографии Льва Ракова, превратившей его в такого замечательного сатирика; Петров, по счастью, имел совсем другой фронтовой опыт, нежели Николай Никулин с его пронзительной военной прозой. Но именно военный — скорее тыловой, чем фронтовой,— опыт поднял Петрова над несколько графоманским писательством к таким воздушным вершинам прозы, как «Турдейская Манон Леско». Вернее, именно в том санитарном поезде он обрел свою главную литературную тему. Впрочем, не только литературную.
На выставке можно будет увидеть фотографию Веры Мушниковой, прототипа Турдейской Манон, и фотографии всех других героинь его частых, наслаивающихся один на другой, незавершенных, мучительных и счастливых романов. И все они — «красавицы»: если провести частотный анализ литературных текстов Петрова, это слово, скорее всего, окажется наиболее употребительным — вся его жизнь, и личная, и профессиональная, определялась поисками любви и поисками красоты, между чем он, кажется, ставил знак равенства. На выставке соберется множество художниц, отчасти влюбленных в него или любимых им, и красотой — трагической, как в блокадных (авто?)портретах Татьяны Глебовой, и ликующей, как в «Букете» Ольги Гильдебрандт-Арбениной,— будет наполнен каждый штрих. На выставке соберется множество «обнаженных» — Лебедева, Тырсы, Успенского, одна другой лучше, словно бы их создатели участвовали в каких-то олимпийских состязаниях по чувственности. И атмосфера того особого эротизма, каким проникнута литература «петровского круга», будет местами сгущаться до совершеннейших неприличностей. Вроде злой полупорнографической карикатуры Лебедева на Тырсу, уведшего у Лебедева (и из искусства — она бесконечно рожала и вся ушла в семейную жизнь) его лучшую ученицу Елену Лейферт (покажут ее превосходный натюрморт, так что зритель разделит негодование Лебедева сполна). И посреди всей этой красоты, бесконечный праздник которой разыгрывался в как будто бы не слишком подходящее для таких материй время, в 1930–1950-х, само собой придет на ум пунинское «мир светел любовью».
«Всеволод Петров и колесо ленинградской культуры». Галеев-галерея, 27 июня — 27 декабря