Выставка искусство
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Кристина Кормилицына / купить фото
В Новой Третьяковке открылась выставка "Джорджо де Кирико. Метафизические прозрения". Беспрецедентный показ работ одного из знаменитейших живописцев ХХ века, практически не представленного в российских собраниях,— первое событие фестиваля "Черешневый лес" в этом году. Рассказывает Сергей Ходнев.
Как ни удивительно, это первая в России выставка, посвященная Джорджо де Кирико (1888-1978). Учитывая то почтение, с которым у нас давно уже принято произносить имя художника, очень легко себе вообразить, как где-нибудь в 1980-е, после "Москвы--Парижа", условная Ирина Александровна Антонова обходит все нужные инстанции и собирает у себя де Кирико со всего света, и знающая публика благодарно стоит на Волхонке в бесконечной очереди. Но нет, не было такого. Хотя еще в 1920-е его работы привозили в Москву в составе большой сборной выставки современного французского (да-да) искусства. Нарком Луначарский, сделав ложные выводы из античной образности де Кирико, почем зря ославил тишайшего художника сторонником "цезаристских устремлений Муссолини" — и настоящий роман отечественной публики с искусством живописца, по необходимости заочный, начался лишь несколько десятилетий спустя.
Правда, одна-единственная картина де Кирико, его "Римлянки", все-таки оказалась в собрании Музея нового западного искусства, а потом, соответственно, в ГМИИ. Сейчас положение дел с межмузейным обменом менее оптимистично, чем в 1980-е, и оказавшихся в Нью-Йорке главных вещей 1910-х годов на выставке нет. Так что, помимо одиноких московских "Римлянок", выставка в ГТГ собрана на материале европейских коллекций, включая римский Фонд Джорджо и Изы де Кирико и парижский Центр Помпиду. Сквозной хронологии в экспозиции, оформленной Сергеем Чобаном и Агнией Стерлиговой, нет — но это, как выясняется, даже удобнее в случае де Кирико, творчество которого находилось в непростых отношениях со временем: опережало, скажут одни, отставало, возразят другие.
Собственно "метафизическая живопись", прославившая молодого художника,— совсем краткий период 1910-х годов, когда де Кирико своим ницшеанством и томлением по антично-ренессансным формам напоминал не буянивших ровно в то время футуристов, а скорее уж раннего д'Аннунцио. От удачно найденной причудливой и новаторской манеры он до странного быстро откажется, объявит себя преемником Рафаэля и Тициана и станет без ложной скромности подписывать иные холсты "pictor optimus", "наилучший живописец". Чуть позже в его метафизику влюбятся сюрреалисты — для которых будет ужасным разочарованием, что их итальянский кумир перешел на консервативные позиции. Наконец, в 1950-е "наилучший живописец" возвращается к юношеской манере и уже до самой смерти увлеченно занимается самоцитированием и самоповторами.
Визуальный арсенал "метафизических" вещей — пустынные площади, аркады, башни, греко-римские скульптуры и капители, мольберты и манекены — оправдывает ожидания: разлитое в этих композициях ощущение смутной, сновидческой тревоги действительно плохо передают репродукции. Но они не передают и того обстоятельства, что по качеству своему это живопись очень разного достоинства. Смотреть же на то, как де Кирико разных периодов пытался писать "под Беклина", "под Тинторетто", "под Рубенса", "под Ватто", просто неловко. Особенно это касается поздних автопортретов. Немолодой человек с внешностью не то чтобы эльгрековского вельможи важно позирует то в латах, то в пышном наряде XVII века: чудачество настолько звонкое и настолько искреннее без всякой метафизики, что даже вызывает симпатию.
Возможно, именно театральный, актерский нерв почувствовал в де Кирико Сергей Дягилев, когда заказывал художнику оформление своих поздних спектаклей — из Музея Виктории и Альберта в Третьяковку привезли костюмы к балетам "Протей", "Пульчинелла", "Бал". Костюмы к "Балу" с разбросанными по корпусу ордерными деталями, положим, эффектнее, но особенно характерно присутствие здесь "Пульчинеллы": эксперименты Стравинского с музыкой XVIII столетия, весь этот "обцарапанный Бах" — сущностным образом очень похож на язык лучших вещей де Кирико. И это лишнее доказательство тому, что, пытаясь нащупать способы взаимодействия с классическим наследием, разные области искусства ХХ века вовсе не были при этом изолированы друг от друга непроницаемыми переборками.