Выставка искусство
Фото: Татьяна Горд
В Михайловском замке, филиале Государственного Русского музея (ГРМ), открылась выставка "Виктор Борисов-Мусатов и мастера общества "Голубая роза"". Формальный повод — двойной юбилей: 110 лет с посмертной выставки (1907 год) Борисова-Мусатова (1870-1905) и первой выставки нового символистского объединения, тоже московской. По гамбургскому же счету, Русскому музею было давно пора отдать дань обоим этим московским явлениям — трудно поверить, но ни одной крупной выставки Борисова-Мусатова в Петербурге не было никогда. Рассказывает КИРА ДОЛИНИНА.
В 1907 году в Европе вообще и в России в частности еще можно было предаваться символистской тоске. Во Франции и в Германии символизм уже переживал вторую, если не третью, волну, темные силы, волновавшие Гюстава Моро или Гюисманса, уже давно сменились поисками потерянного рая, дарованного миру Пюви де Шаванном и Гансом фон Маре; поиски подхватили "набиды", а дальше и до "Голубого всадника" было уже недалеко. Тени будущей войны не были видны невооруженному глазу, декадентство все еще было в моде, а прямолинейная эмблематика не казалась невозможной. В общем, еще года три можно было спокойно посылать своей и чужой Прекрасной даме "черную розу в бокале золотого, как небо, аи".
В России, где, как всегда, слово сильно обогнало изображение, конец XIX века прошел не в символистских битвах, а в построении четкой оппозиции между консерваторами (теперь ими стали передвижники и Стасов) и новаторами (парадоксально, но ими выступали совершеннейшие пассеисты — мирискусники). Но рубеж веков тут был настолько стремителен, что к 1907-му в Москве и Санкт-Петербурге цвели все цветы, и прыжок от нежной "Голубой розы" к хулиганскому "Бубновому валету" оборачивался для тех, кто на него решился, маленьким шажком.
Виктор Борисов-Мусатов прожил так недолго, так много болел, столько учился (Саратов--Москва--Петербург--Париж), был настолько непубличной и негромкой фигурой, что вполне мог бы остаться одиночкой. Тем более что в русском символизме главными были поэты и философы. Поэты, впрочем, Борисова-Мусатова ценили чрезвычайно. Лучше всех опишет изобразительную формулу этого "тончайшего и нежного горбуна" Андрей Белый: "Всюду у Мусатова за зеркальной поверхностью тишины буря романтики". Скрытое движение, внутренняя сила, мечта как единственно возможный конкретно для него сюжет, все это отделяло Борисова-Мусатова от других, и это же сделало его точкой отсчета для группы молодых художников, оставшихся в истории русского искусства как "младосимволисты", "кузнецовцы" — кружка, собравшегося вокруг Павла Кузнецова в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.
В какой-то мере именно Борисов-Мусатов с его вроде бы такой русской поэтикой "дворянских гнезд" оказался наиболее последовательным проводником европейского символизма в России. Не Михаил Нестеров, ищущий себя в раннем Ренессансе, как и иные французы, не Константин Сомов, вообще ни разу не символист, с которым пытается сравнивать Борисова-Мусатова Александр Бенуа, а именно Борисов-Мусатов, перенесший формулу обожаемого им Пюви де Шаванна к своим паркам и прудам. Борисов-Мусатов ездил в Париж в надежде брать уроки у Пюви, но опоздал: величественный старец в парчовом шлафроке как раз только закончил принимать новых учеников, он женился и последние годы своей жизни мечтал посвятить этому своему такому позднему и такому желанному браку. Русский почитатель увидел своего кумира, но дверь перед ним закрылась. Зато осталось понимание того, что декоративное панно есть идеальная форма для того, что Борисов-Мусатов искал в живописи; что плоскость стены способна стать основой для обращения грубой реальности в идеальный мир невинности человечества; что огромный масштаб тут дает возможность для замедления изобразительного времени почти до нуля, а это и есть идеальное течение идеальной жизни.
Вести всех голуборозовцев прямиком от Борисова-Мусатова некорректно. В Русском музее так и не делают. Экспозиция разбита на несколько небольших залов: от Борисова-Мусатова к фигурам разной степени таланта и известности. Тут сильнейшие Павел Кузнецов и Мартирос Сарьян, роскошный и изобильный Николай Сапунов, классический "любитель с деньгами" Николай Рябушинский, мастеровитый, но подражательный Василий Милиоти, блистательный Сергей Судейкин, очень интересный, но редко экспонируемый Петр Уткин, еще более редкий и как-то совсем неубедительный Николай Феофилактов. Набор совершенно внятный — все они были участниками выставки "Голубой розы" 1907 года, но в этом вот разбитом на клетушки пространстве объединяющее их начало практически стерто.
Около 80 работ на выставке — это преимущественно вещи из собрания Русского музея плюс несколько полотен из частных петербургских коллекций. Такой подбор не позволяет сделать выставку про "ту самую" выставку "Голубой розы", что было бы чрезвычайно интересно и, может быть, сделало бы куда внятнее и связь голуборозовцев с Борисовым-Мусатовым, и в целом идею той выставки как самостоятельного и программного высказывания. Необходимость иного сюжета безусловна, но сюжета этого нет. И уж точно это не разговор о русском символизме. В 1996 году ГРМ делал выставку под таким названием, но там рамки понятия были расширены чуть ли не от Серова до Малевича. Это, конечно, сильно чересчур, но Борисовым-Мусатовым и голуборозовцами русский символизм никак не исчерпывается (хотя бы Врубеля и Нестерова точно надо включать). В уходе от этого определения как раз сильная сторона выставки — кураторы как бы ни на чем обобщающем не настаивают. Но не настаивают они и на доказательной силе своего ощущения связи тех или иных произведений.
С Борисовым-Мусатовым всегда была одна сложность. О нем слишком любили писать как о певце "уходящих усадеб" (Николай Врангель) или "зыбкого мира старых теней" (Абрам Эфрос). С этим яростно спорил великий скульптор, тоже из голуборозовцев, Александр Матвеев: "Это не аллегорические обитательницы "дворянских гнезд", воплощающие "тоску по прошлому". Скорее это мусатовская "Прекрасная дама"... Она такая же условность и такая же реальность, как лирическая муза поэта...". Оппозиция реальность--условность является камнем преткновения и тут. Красочный восток Сарьяна это таитянский рай Гогена или стилизованные восточные сцены? Театральность Судейкина лежит в плоскости символистских игр с театрализацией жизни или это пассеистские игры мирискусников? А Сапунов здесь в какой роли? Он ведь уже одной ногой в сезаннистских экспериментах а-ля будущий "Бубновый валет". Не дается нам внятная картинка "русского символизма" в живописи. Да и был ли мальчик? Вполне возможно, что с нас хватит и гениальной символистской литературы.