На сцене Большого Мариинский театр представил программу балетов Джона Ноймайера — первый из двух спектаклей театра, номинированных на "Золотую маску". Похоже, балетное соревнование можно считать оконченным — вряд ли какое-либо хореографическое полотно сможет состязаться с метафорической поэмой, поставленной об Альфреде Шнитке на его же Концерт для альта с оркестром.
Джон Ноймайер (John Neumeier), почти 30 лет возглавляющий Гамбургский балет,— наименее радикальный из современных властителей дум. Переехав в Европу, этот американец никогда не шокировал местную публику, но неизменно стремился возвысить ее гармонией и красотой. Иногда это воспитание чувств воспринималось откровенным занудством — многие любят погорячее. Но не Мариинка. Именно такой добродетельный автор, великий мастер дуэтов, поэт пуантов и очень умеренный модернист и был нужен высококультурному театру, претендующему на актуальность. И вот в прошлом году современного классика удалось-таки заманить в Санкт-Петербург. Балеты "Весна и осень" (Spring & Fall) на струнную серенаду Дворжака и "Теперь и тогда" (Now & Then) на Первый фортепианный концерт Равеля Мариинка приобрела готовенькими, "Звуки пустых страниц" Альфреда Шнитке были сделаны специально для петербургской труппы.
На "Маску" попали все три балета. Очевидцы утверждают: на премьере труппа танцевала почти по-западному точно и стильно, что вызвало единодушный энтузиазм экспертов. С тех пор прошел год, и петербургский Ноймайер сильно обрусел — обрюзг, потерял лоск, наполнился слезами и умилением. Лучше всего сохранился эксклюзив. Но до биографического балета о Шнитке досидели не все.
Вообще-то все одноактовки хореографа похожи друг на друга: рапидное начало в полной тишине — представление солистов, далее — асимметрия кордебалета мужчин, асимметрия кордебалета женщин, кульминация — дуэт (или серия дуэтов), опять многозначительная пауза и — общий финал, распахнутый в бесконечность (если попросту — все танцуют или длят последнее движение, когда занавес уже закрывается). Декорации минимальны, свет поставлен мастерски, музыка — первоклассная (тут отдельное спасибо замечательному оркестру Мариинки). Смотришь-смотришь на всю эту красоту, а потом не можешь вспомнить, что было в первом, а что — во втором балете.
Помогли артисты. Открывавшая вечер "Весна и осень" — и без того не шедевр — была исполнена откровенно плохо. Мальчики, упакованные в белые шальвары с завышенной талией, выглядели грузными и неповоротливыми в своих физкультурных штудиях — кувырках, колесах, развернутых "козах" и немудреных прыжках; стайка девушек с распущенными волосиками в белых платьицах — идиллически незатейливой. За Дворжаком артисты поспевали с трудом, поддержки отчаянно мазали, модернистские азы (все эти трудноуловимые contraction-decontraction) позабыли основательно, отчего хореография утеряла какой-либо импортный акцент и стала походить на излюбленные нашими семидесятниками опусы про первую любовь. Вкрапленные в текст ручки за затылок, "молоточки" и прочие "народные" финтифлюшки усугубляли сходство.
На этом фоне "Теперь и тогда" с его пурпурными кулисами и цветными пятнами трико выглядел абстракцией другого — иноземного — полета. Та же наивная спортивность мужчин, олицетворяющая у хореографа буйство молодых сил (бег на месте, отжимы в "упоре лежа", прыжки в академическом jete, осовремененном "утюгами" стоп), здесь подавалась динамичнее и выглядела слаженнее. К тому же в этом балете главный удар приняли на себя солистки. И выдержали его с честью. Божественные ноги Светланы Захаровой (номинированной на "Маску" за лучшую женскую роль) точно прочертили мелодию дуэта. Только не надо было отвлекаться на ее лицо — бровки, сведенные домиком в тщетных поисках настоящей любви. Вторая солистка — Наталья Сологуб — выглядела адекватнее: на языке Джона Ноймайера она изъяснялась свободно, интонации находила безошибочные, отчего сам текст казался не в пример богаче, чем у ее коллег.
Но самым богатым — и чувствами, и метафорами, и красотой, и актерскими работами — оказался третий балет. Не только потому, что при постановке "Звуков пустых страниц" хореограф исходил из возможностей труппы и индивидуальности солистов, а стало быть, не ставил ничего такого, что петербуржцы не могли бы станцевать. И не только потому, что Джон Ноймайер дружил с Альфредом Шнитке и его обычная рассудочность уступила место сердечному трепету. Главную роль здесь сыграл общедоступный пафос биографической поэмы, схема которой была разработана еще во времена "Паганини" Леонидом Лавровским.
Согласно ей, гений всегда одинок и страдает (Андриан Фадеев, претендент на "Маску" за лучшую мужскую роль, страдает с таким искренним чувством, что просто неловко писать о его профессиональных достоинствах). Ему противостоят темные силы, олицетворенные мужским кордебалетом во главе с предводителем (место паганиниевской инквизиции у Ноймайера заняла болезнь), сопутствует женский кордебалет (воздушных дев 60-х заменили синие "звуки" с резкими диссонансами пластики — ну, на то и Шнитке), тщетно поддерживает муза или просто Любимая. Личным вкладом классика Ноймайера в жанр поэтической биографии стала завораживающе спокойная Смерть в обыденном, почти репетиционном черном трико и купальнике (на премьере эту роль танцевала Ульяна Лопаткина, но заменившая ее Дарья Павленко ничуть не уступает звезде в умении держать зал в напряжении). Дуэт Смерти с двойником героя до совершенства прост — хореограф как никто умеет придать банальным арабескам и обводкам значительность некоего откровения. Столь же прекрасна и сама сцена смерти гения: прорвав белую бумагу деревянного щита он уходит со сцены, но его тень с воздетыми руками не покидает нас. После этого эпизода, правда, остается "лишняя" музыка, так что хореограф опять выводит умершего на сцену, чем несколько снижает патетику кульминации. Но не настолько, чтобы публика вместе с жюри не залилась слезами и не увенчала трех китов (Ноймайера, Шнитке и Мариинский театр) лаврами "Золотой маски".
ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА