Дмитрий Юровский стал музыкальным руководителем и главным дирижером Новосибирского театра оперы и балета чуть больше года назад. За это время под его руководством было выпущено несколько ярких премьер, в том числе «Борис Годунов» Мусоргского, «Турандот» Пуччини, «Аида» Верди, «Пиковая дама» Чайковского. Представитель знаменитой музыкальной династии, человек мира по своему профессиональному опыту и образу жизни, Дмитрий Юровский одинаково свободно чувствует себя в любом репертуаре и на любой сцене мира.
Фото: Виктор Дмитриев, Коммерсантъ
- Дмитрий Михайлович, вы представитель блестящей музыкальной династии. Жизненный выбор был предопределен?
- Желания свернуть с музыкальной колеи не было — я родился в этой среде и не представлял себе жизнь без музыки. Старшие брат и сестра уже играли на рояле, поэтому в три года меня отдали на скрипку. Через пару месяцев разгорелись нешуточные дискуссии на тему «скрипка или виолончель», так как у меня были довольно крупные для моего возраста кисти рук. Победила виолончель. О дирижерском пути я не думал, ведь мой отец и старший брат — успешные дирижеры. Вряд ли кто-то отнесся бы к такому выбору серьезно, и в первую очередь я сам. Хотя мне всегда было немного тесно за инструментом, я искал другие способы самовыражения: работал в эстраде, кино и на телевидении, занимался аранжировками, играл на виолончели, рояле, гитаре. Мне было семнадцать, я спал по три-четыре часа в сутки, остальное время играл в двух десятках самых разных оркестров, что-то репетировал и сочинял.
- Вы сами выбрали такой график?
- Только сам — у меня с детства была немного гипертрофирована необходимость чувства ответственности. Была и еще одна причина — примерно в это же время у отца случился инфаркт. Характер у него боевой, и он быстро восстановился, но я тогда отчетливо понял, что пора становиться на ноги. Так к 21 году я понял, что готов к стабильности, и отыграл конкурс в оркестр Берлинского радио. Меня удивляло одно — физически мне становилось играть все труднее и труднее. Я относил это на счет того, что переигрывал, к тому же в юности к врачам ходят, только если очень болит. Я пошел, и получил неутешительный диагноз «врожденный артроз». Звучит не слишком драматично, но несовместимо с профессиональной игрой на музыкальных инструментах. «Подумайте, чем вы еще могли бы заниматься», — сказали врачи, и я понял, что придется начать жизнь заново.
- Как вы перенесли это известие?
- Болезнь заставила меня пересмотреть свою жизнь. Я был очень молодым человеком, но уже сложившимся профессионалом. Исполнительская карьера была для меня закрыта, и дома мы, естественно, обсуждали возможные варианты. Их было три: дирижерский, композиторский и певческий. Я задумывался о том, чтобы сочинять музыку, тем более что генетика и здесь на моей стороне, но я хотел выходить на сцену. Преклоняясь перед певцами, я, тем не менее, не хотел петь сам. Оставалась дирижерская профессия, сложность которой часто недооценивают: это не просто продолжение исполнительства, а отдельная сложная, комплексная профессии. Кроме того, вы понимаете, что имея в семье двух известных дирижеров, я, как сапер, не имел права на ошибку. Но отец уговорил меня попробовать, и я рискнул.
- Что произошло на первом концерте?
- Все было нормально — как дирижер я никогда не боялся сцены. Гораздо сложнее было научиться работать с оркестром, и в первую очередь это была большая психотехнологическая работа над собой, которая не заканчивается никогда. Мне помогало и то, что я сам вышел из оркестрантов и хорошо понимал, что дирижер в глазах музыкантов — всегда в некоторой степени диктатор. Но в то же время он несет за них ответственность, как капитан корабля.
- Так реализовалась ваша потребность быть за кого-то в ответе?
- Человек часто не знает, что ему готовится. Слава Богу, у меня хватило ума не слишком сопротивляться судьбе, когда я понял, что мне суждено быть дирижером. Я довольно скоро перестал думать о том, сравнивают ли меня с отцом и братом, просто потому, что мой самый суровый и требовательный критик — я сам.
- Теперь у вас есть серьезный опыт работы с оркестрами всего мира. Что изменилось?
- Наверное, немногое. Было два дирижера с фамилией Юровский, стало три. Мы очень разные и уважаем творчество друг друга, но в музыке надо быть самим собой, иначе не стоит начинать. Когда ты стоишь один на один с оркестром и зрительным залом, ты должен что-то из себя представлять. Чем больше ты узнаешь и преодолеваешь, тем большее испытываешь уважение к профессии, видишь перспективу и необходимость продолжать рост. Одиннадцать с половиной лет, много это или мало? В Новосибирске недавно прошла премьера «Пиковой дамы», это моя юбилейная, 75-ая оперная постановка. Но это не значит, что к концу жизни я хотел бы иметь 750 или 7500 постановок, потому что не все изменяется цифрами. Я очень хочу жить долго, хочу успеть сделать многое, но не знаю, сколько времени мне отпущено. Это большое счастье — заниматься любимым делом.
- Иногда на концертах мы скучаем, иногда просто слушаем хорошую музыку, изредка случается чудо. Бывает ли у вас ощущение необычайного, волшебного концерта?
- Понимаю вас как слушатель: иногда я тоже начинаю разглядывать люстру, тем более, что мне сложно отключить профессионала. Самый большой комплимент, который я могу сделать коллеге-музыканту: «Я просто получал удовольствие». Но профессионалов в публике не так много, а впечатления весьма субъективны. Дирижер находится между публикой и оркестром, это тонкая грань. С одной стороны, ты создаешь музыку вместе с оркестром, с другой стороны, нужен постоянный контроль. Самое интересное и трудное в профессии — вести за собой музыкантов, сохраняя контакт с публикой. Найти этот баланс, равновесие над пропастью. Для хорошего магического вечера необходима магически настроенная публика, иногда я даже аплодирую залу.
- Из чего рождается эта магия?
- Трудно сказать. Все-таки у нас в руках дирижерская палочка, а не волшебная. Точно знаю, что нельзя надеяться на адреналин, который может добавить несколько процентов к результату. Но, во-первых, не все от волнения играют лучше. Во-вторых, если ты отрепетировал кое-как, не сделал свою домашнюю работу, чуда точно не случится. Особенный концерт — как вишенка на торте или невероятный магический герб на здании. Но сначала надо построить дом от фундамента до крыши, только тогда ты достоин герба. Знаете, есть такие совершенно магические церкви с особой атмосферой. Не могу объяснить, почему один концерт бывает особым, а другой — нет, этого невозможно знать заранее. Дирижер обязан в любом случае обеспечить пристойный профессиональный уровень. А потом начинается то, чего объяснить нельзя и захлестывает всех, от последнего ряда скрипок до последнего ряда в зрительном зале. Ради этого стоит выходить на сцену.
- Помните, вы дирижировали на Транссибирском фестивале полтора года назад, это выступление стало для вас особенным?
- Да, и по разным причинам. Во-первых, состоялась премьера произведения Леры Ауэрбах. Во-вторых, для меня было важно знакомство с городом и замечательным оркестром. И, наконец, я помню его благодаря общению с сибирской публикой, которая меня восхитила. Более того, именно из-за этого концерта стало возможным мое знакомство с театром — как раз тогда шла волна пикетов, связанных с «Тангейзером», эта история была предметом широкой дискуссии. Не берусь судить о постановке Тимофея Кулябина, которой я не видел, и рад, что режиссер продолжает работать. Уверен, что оперные спектакли не надо обсуждать в прокуратуре. Но никогда не подписывал коллективных писем — люди искусства, на мой взгляд, законченные индивидуалисты. И не поддерживал призыва бойкотировать театр. Видимо, такова моя природа, но тогда у меня возникло чувство несправедливости и, одновременно, жалости. Стало обидно за оркестр и хор — в чем их вина? Театр существует с 1945 года, будет существовать в 2045-м и дальше, несмотря на любые кадровые перестановки. Люди просто выполняют свою работу, и кроме спорных постановок у театра есть огромный репертуар и зрители, которые просто хотят смотреть спектакли.
- Как эта эмоциональная связь превратилась в контракт?
- Я ни с кем не делился своими мыслями, просто отпустил их в атмосферу. Когда через два месяца получил предложение стать музыкальным руководителем Новосибирского театра оперы и балета, подумал, что это не случайно. Конечно, был некоторый риск: никогда раньше я не работал в Сибири и вообще в российском театре. В этот момент у меня еще был контракт с театром в Антверпене, я жил и продолжаю жить в Европе. Но все-таки я согласился, и не жалею. В своем кабинете я попросил повесить два портрета: Исидора Зака и Лео Гинзбурга, который был послан сюда еще в 1944 году, чтобы наладить работу театра. А еще он был учителем моего отца, и это тоже помогло мне принять решение.
- Прошел год с момента начала вашей работы в театре. Что для вас важно?
- За этот год вышло много новых названий, публика ходит в театр. Мы делаем новые постановки классических произведений вроде «Бориса Годунова» или «Аиды», которые всегда были и должны быть в репертуаре. Если из семи-восьми премьер сезона одно или два названия будут отданы совершенно новому материалу, это уже неплохо, вспомните хотя бы нашу постановку «Турандот». В феврале мы планируем показать премьеру оперы Верди «Бал-маскарад», это тоже новое название для Новосибирска. Основная задача — баланс между постоянным базовым репертуаром и новыми оригинальными спектаклями. Конечно, чтобы артисты и оркестр развивались, необходима разная музыка, новая музыка, и мы очень ждем открытия концертного зала, который станет площадкой для экспериментов.