Выставка живопись
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
В Главном штабе, отвечающем сегодня в Эрмитаже за искусство XIX-XXI веков, открылась выставка "Джованни Больдини. Художник Belle Epoque", организованная петербургским музеем совместно с Министерством культурного наследия и туризма Италии. На работы самого модного итальянца великосветских салонов Старого и Нового Света второй половины XIX века отправилась смотреть КИРА ДОЛИНИНА.
Залы полны темноватой живописи. Мутные блики парижских пейзажей, вихри длинных мазков, несмелый флорентийский период, парижский морок и, наконец, череда великолепных, роскошных, изысканных дам на портретах, стоимость которых для их заказчиков как будто стоит рядом с подписью художника. Все это мир Джованни Больдини (1842-1931), сына художника из Феррары, учившегося дома, уехавшего искать славы во Флоренцию, нашедшего ее там, но мечтавшего о другой, парижской славе. Париж он брал не наскоком, а размеренно и расчетливо, венцом его карьеры стали заказные портреты дам по обе стороны Атлантики, которые в какой-то момент стали диктовать не только моду на художника, но и моду на модное тело. Длинное, тонкое, плоское — почти до полной безгрудости, с очень тонкими руками и бледным немного удивленным лицом. К этому должно было прилагаться открытое вечернее платье, кружева, ленты и оборки которого у Больдини превращались в стремительные росчерки разбеленных красок. Шик, блеск, красота с тонким привкусом "нового искусства".
В советское время такой выставки у нас быть не могло по определению. И в постсоветское тоже. А до 1970-х ее не могло быть и на Западе. Джованни Больдини олицетворяет все то, что и гонители, и ревнители модернистского искусства ненавидели лютой ненавистью. Для прямых, как столб, большевиков он был просто иконой буржуазного искусства и поэтому подлежал забвению. Для радикалов нового искусства, для которых и импрессионисты должны были быть сброшены с корабля современности, разница между Курбе, Мане, Дега и Больдини была почти неважной. Гораздо тоньше и жестче позиция тех, для кого импрессионистическая революция стала главным событием искусства XIX века и кто готов был принять в стан революционеров исключительно тех, кто выставлялся в Салоне независимых и чья "мазня" дразнила публику Салонов сильнее, чем красная тряпка дразнила быка. Тут поклонники "высокого искусства" сошлись с коммунистами полностью — все, что хорошо продавалось, было предано анафеме.
Культ нищего и непреклонного художника (Дега и Тулуз-Лотрек были богаты, но это нивелировалось тем, что первый ослеп и со всеми поссорился, а второй был несчастным в личной жизни калекой) работал безотказно до начала 1970-х. Первым его пошатнул Энди Уорхол, который на своем примере доказывал, что настоящий художник может быть и богат, и моден. Но пересмотр истории искусства в этом направлении был куда сложнее и шел медленно. Сначала первые выставки французских символистов как промежуточного звена между "независимыми" и вполне переносившим их Салоном. Потом собственно выставки о Салоне — вместе с модой на социологию искусства, которая не про художественное качество и "блистательный мазок великой кисти", а про спрос и предложение, продавцов, коллекционеров и покупателей. Больдини вспомнили еще позже — для чистого Салона в нем было слишком много "импрессионистичности", да и выставлялся в нем он не так часто, предпочитая продаже готовых работ стратегию частных заказов.
Сегодня Больдини добрался до Эрмитажа, где главной доблестью до сих пор считается служить "высокому искусству", поэтому не то что Фабр, но даже вот эти благовоспитаннейшие портреты прекрасных дам встречаются заламыванием рук: "какая безвкусица, какое убожество...", как говорили майские жуки про Дюймовочку.
Но те, кто эту выставку пригласил и кто ее делал, хотели бы рассказать совсем о другом. Для них ретроспектива Больдини — это тот случай, когда дьявол в деталях. В истории искусств есть три имени, стоящие первыми в ряду поклонников/эпигонов/подражателей/очарованных странников (выберите подходящее) импрессионизма,— Уистлер, Сарджент и Больдини, три иностранца, обожженные парижской художественной модой и сделавшие импрессионизм своим инструментом. Они не равны по таланту (Уистлер на голову выше других), но сравнивать интересно не это — их стратегии успеха, их конструирование модели модного портретиста, их индивидуальные способы перевода языка Мане и Дега на куда более массовый язык великосветского (а потому как бы имеющего больше прав на изыски художественной моды) Салона. Если учесть, что великосветским в Америке, да и в Европе тоже к третьей четверти века причислялись совсем не аристократические особняки, а дворцы нуворишей, то мы видим, как "революционное искусство" становится в переработанном виде искусством крупной буржуазии. Говорить о том, что Больдини не понят, что это очень-очень хороший художник, не стоит — кому-то нравится, но в подобных случаях величина мастера зависит от точности и оригинальности интерпретаций. Здесь был бы очень нужен серьезный разговор о китче (или, по Зонтаг, о кэмпе), о нашей готовности видеть грань и не идти на поводу о китчевых по своей сути рассуждениях о том, что только "высокое" достойно вечности. История искусства давно уже пишется не только о гениях, и только в этом виде она стала наукой. Отсюда лозунг "Больше Больдини, хороших и разных". Научимся говорить по-русски об искусстве середины, двинем себя, зрителя и науку.