Морские показы

Третьяковская галерея открывает выставку "Иван Айвазовский. К 200-летию со дня рождения" — один из двух главных музеев русского искусства пройти мимо этого юбилея не мог.

Кира Долинина

Как не отметить 200-летие со дня рождения того, кто один наводнил (в прямом и переносном смысле) мир тысячами полотен плотной русской реалистической живописи, утвердив тем самым если не мощь, то вес ее в мировом масштабе? Умники скажут, что количество не всегда имеет значение, но современники Айвазовского, а за ними и легковерные их потомки год за годом, десятилетие за десятилетием славили художника как первого из первых. Тут и никогда не отличавшийся хорошим вкусом Николай I, скупавший у Айвазовского все самое большое и своим императорским авторитетом введший в моду владение его маринами, пафосно воскликнувший: "Айвазовский! Я царь земли, а ты — царь моря!" Тут и отличный живописец Крамской, вдруг припечатавший: "...Айвазовский, кто бы и что ни говорил, есть звезда первой величины, во всяком случае; и не только у нас, а в истории искусства вообще..." Тут и сам Третьяков, вообще-то отлично понимавший, что Айвазовский Айвазовскому рознь, и не сильно доверявший художнику с "чиновничьей душой", но тем не менее с нетерпением ждавший от мариниста его "волшебную воду".

Сделано в Африке

Третьяковка сделала единственно возможный ход — отобрала лучшее. Всего 100 картин и 50 графических листов, для художника, по собственному признанию, написавшего 6000 полотен, это капля в море. Но поскольку море это довольно мутное, выбор тут действительно сложный. Вперед музей выставит четырех гигантов — "Радугу" (1873), "Черное море" (1881; оба — Третьяковская галерея), "Девятый вал" (1850) и "Волну" (1889; оба — ГРМ). Впервые покажет никогда ранее не экспонировавшегося великана "У берегов Кавказа" (1885, ГТГ). Отдаст дань итальянским видам Айвазовского, где море большое и роскошное, а фигурки на берегу — маленькие и смешные; испугает страшными и нестрашными батальными сценами; смешает в кучу Феодосию и Геную, которые у Айвазовского практически неразличимы; отметит присутствие художника в зоне ориентализма и, конечно, в горах Кавказа.

Да, нового об Айвазовском мы вряд ли тут узнаем. Но он вообще не из тех художников, про которых стоит узнавать новое. Он никуда не исчезал, был все время на виду и на плаву, его любили (и ценили в очень даже денежном выражении) во все времена, Феодосия на него и на его благорасположение к себе молится до сих пор, армяне гордятся, турки пытаются найти в его родословной гордую турчанку. Он такое всеобщее достояние, не раздражающее ни глаз, ни душу. Море у него может быть спокойным и бурным, голубым, синим или фиолетовым, солнце может заходить и вставать, корабли могут плыть, а могут стоять на якоре, паруса — раздуваться или опадать. Есть и берег, и пустыня, и девушки. Неморские сюжеты давались ему гораздо хуже, но ведь и в маринах кисть его божественной не назовешь.

И Третьяков, и Стасов, и Бенуа оправдывали Айвазовского "поэзией", которая в их глазах являлась главным оправданием и главной целью искусства

Смешивать божий дар с яичницей в случае Айвазовского первыми отказались те, кто в живописи понимал лучше других современников. Стасов поливал мариниста ядом ("до такой же рутины дописался и он со своими вечно одинаковыми голубыми морями, лиловыми горами, розовыми и красными закатами, со своим вечно дрожащим лунным светом и с прочею своею застарелою и застывшею неправдою и преувеличением"), но тут же оговаривался: "но у Айвазовского есть, несмотря на это, своя действительная поэтическая жила, есть порывы к истинной красоте и правде". Бенуа в своей "Истории русской живописи" отослал Айвазовского на периферию, если не дальше: "Одно имя Айвазовского сейчас же вызывает воспоминание о какой-то безобразной массе совсем тождественных между собой, точно по трафарету писанных, большущих, больших, средних и крошечных картин. Все волны, волны и волны, зеленые, серые и синие, прозрачные как стекло, с вечно теми же на них жилками пены и покачнувшимися или гибнущими кораблями, с вечно теми же над ними пасмурными или грозовыми облаками. Если б была возможность собрать эту подавляющую коллекцию в одну кучу и устроить из нее гигантское аутодафе, то, наверное, тем самым была бы оказана великая услуга имени покойного художника". Очищающий огонь, по мнению Бенуа, мог вынести на поверхность лучшее: "Айвазовский действительно любил море и даже любил как-то сладострастно, неизменно, и нужно сознаться, что, несмотря на всю рутину, любовь эта нашла себе выражение в лучших вещах его, в которых проглянуло его понимание мощного движения вод или дивной прелести штиля — гладкой зеркальной сонной стихии". И Третьяков, и Стасов, и Бенуа оправдывали Айвазовского "поэзией", которая в их глазах являлась главным оправданием и главной целью искусства вообще. Вот только западник Бенуа не удержался и точно определил эту поэзию как вторичную: "Заслуга Айвазовского в истории русского общества (а тем более во всеобщей) невелика. Он ничего нового в нее не внес. То, что он делал (или, вернее, только желал делать), то есть эпическое изображение стихийной жизни, было найдено Тернером". Увы, он прав, не стоит смотреть на картины Тернера и Айвазовского рядом. Но прав Бенуа и в том, что ведь Айвазовский был единственным в русском искусстве, кто заразился вот этим вот общением с земными стихиями из космоса.

Он писал со скоростью два-три часа на полотно и ничуть этого не стеснялся

Другое дело, что мало было среди русских художников настолько земных в обычной жизни. Он писал со скоростью два-три часа на полотно и ничуть этого не стеснялся, прокатил по Европе и Америке 120 своих персональных выставок, обогнав в этом даже такого мастера самопиара, как Верещагин, имел все возможные и даже невозможные для других художников чины и заказы, дорого продавал свои бесконечные самоповторы, поставил дело их производства на поток, ни на йоту не отвлекаясь от единожды найденных и тут же растиражированных сюжетов и приемов, за что был почитаем массами — от великих князей до сибирских мещан. В Феодосии он ходил как самый что ни на есть взаправдашний генерал. Дом его поражал воображение несоответствием статуса художника и тем, что этот художник хотел сказать своим домом: "...всюду золотые стулья, зеркала, рамы — все золоченое, как в купеческих домах, даже драпировка в зале золотистого цвета. Между вещами действительно художественными, попадаются вещи безвкусные. В гостиной на виду расставлены карточки особ царской фамилии и министров, с надписями по адресу хозяина дома, причем все эти карточки поставлены так, что надписи читаешь невольно... В соседней комнате огромный портрет Ивана Константиновича во весь рост, рисованный им самим, где он изобразил себя в расшитом мундире, обвесил себя всеми звездами и орденами, как русскими, так и иностранными... поместил сзади себя картину — вид моря, на столе поставил карточку жены, а себе придал вид какой-то особы императорской фамилии, как их изображают на официальном портрете".

Нельзя сказать, что Айвазовский во всем этом был одинок — подобных салонных грандов история искусства знает немало. Но вот что удивительно — ему удалось остаться на вершине олимпа русского искусства как одному из главных его мастеров. От бедности ли этого пантеона или от неуходящего восторга перед горой воды, выливающейся на зрителя с его картин-великанов, но без "Девятого вала" русское искусство и представить себе трудно. Ну а то, что был мастеровитым фокусником, ну и что? Хороший фокус — это тоже искусство.