Герой "Авиатора" — совсем не авиатор, а начинающий художник с многозначительно намекающим на невинность и на мудрость и вообще на всякое культурное именем Иннокентий Платонов... Прямо тут, во избежание дурацких претензий, придется предупредить о спойлере и — хотя все разъясняется практически в начале романа и, не сказав об этом, и рецензию писать не стоит — вот вам: сейчас будет спойлер.
Так вот, в конце 20-х годов прошлого века герой этого романа попадает в Соловецкий лагерь и становится жертвой экспериментов по замораживанию живых людей. В его (единственном) случае эксперимент оказывается относительно удачным — Иннокентий Платонов приходит в себя в 1999 году. Приходит в себя для того, чтобы понять — ничего не изменилось.
Огромный "авиаторский" перелет во времени предъявляет: пропасть лежит не между временами, режимами, технологиями и т.д. и т.п., а между личным и общественным, человеческим и политическим. Между константно отвратительным "внешним" и константно притягательным "внутренним" (и именно из-за своей притягательности важнейшим) — то есть пропасть эта постоянна на все времена.
"В чем вы видите разницу между тем временем и этим?" — спрашивают у "воскресшего" героя в телеинтервью. Он начинает рассказывать о том, как изменились звуки и запахи, но журналист прерывает его — хватит, пора выходить на исторические темы. В ответ он срывается на крик: "Разве вы не понимаете — это единственное, что стоит упоминания!"
Сглаженность, слаженность и, соответственно, несмелость делают "Авиатора" произведением клаустрофобическим, безветренным
Способ повествования здесь избран максимально "частный" — это дневниковые записи (сначала только героя, а потом и его обретенной в новом времени возлюбленной, и его лечащего врача). Притом что умение Евгения Водолазкина обращаться с языком стало уже общим местом, именно язык этих записей часто кажется некоторой натяжкой. Автору "Авиатора" так дорога идея неизменности частного человеческого времени, что даже теперешняя молодая и не очень образованная девушка пишет у него языком столетней давности ("Мои книги всегда можно отложить, даже выбросить, а Платошины — не можно. Ох... предмет ревности моей"). Выходит, конечно, стройно и единозвучно, но все-таки это игра в поддавки с самим собой — если так верить в целостность частного времени, как вроде бы верит в это Евгений Водолазкин, то ощущение этого единства не должно было бы пропадать, пиши персонаж свои заметки хоть даже в фейсбуке, хоть в твиттере. Правда, автору было бы гораздо сложнее, а зачем же ему рисковать?
Сглаженность, слаженность и, соответственно, несмелость делают "Авиатора" произведением клаустрофобическим, безветренным. Это даже удивительно — в произведении про шум времени (то есть даже буквально про него — "цоканье копыт ушло из жизни, а если взять моторы, то и они по-другому звучали") этого шума вообще нет. Герой "проспал" 70 лет с конца 20-х по конец 90-х, а мог бы проспать любые другие 70 лет. Это ничего б не изменило — ну кроме разве нескольких речевых оборотов.
И выходит, вся эта история, даже скажем так, вся эта литература — упражнение. Упражнение, выполненное на отлично. Ловкое, соответствующее множеству стандартов — по части работы с литературной традицией, по части продуманности интеллектуальной концепции и даже по части возможности актуального цитирования (там есть, например, такое: "Диктатура — это, в конечном счете, решение общества"). Но упражнение. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Это верно. Но мы это и так знали.
Евгений Водолазкин. Авиатор. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2016