17 марта 1991 года советские граждане пришли на избирательные участки, чтобы высказаться по поводу дальнейшей судьбы СССР. Всего через девять месяцев после этого, в декабре 1991 года, Советского Союза не стало. Мартовский референдум, официально проигнорированный в шести республиках из пятнадцати, тем не менее продемонстрировал стремление граждан сохранить Союз. Но в декабре никто из тех миллионов, что в марте ответили «да», не вышел протестовать ни против подписания Беловежского соглашения, ни против ухода президента Горбачева, ни против декларации Совета Республик о прекращении существования СССР. Оказалось, что страна, которая только что была полна энтузиазма по поводу предстоящей политической реформы, к зиме осталась без готовых защитить ее граждан — и исчезла.
Заведующий отделом неделовых новостей ИД «Коммерсантъ» Иван Сухов
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ / купить фото
Мне было 14, я не голосовал, зато ходил с мамой на избирательный участок в холле Центрального дома кино на Васильевской улице в Москве и помню атмосферу обшарпанного советского лоска с намеком на полупраздник. В России голосовали в один день по вопросу о сохранении СССР и по вопросу об учреждении должности президента Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Сам дух голосования при этом гасил сомнения в том, что советская реальность — на самом деле уже молниеносно менявшаяся, со всеми ее очевидными огромными проблемами,— сохранится вокруг нас и дальше, бесконечно долго. Все мы были похожи на западных советологов, которые не прогнозировали коллапса СССР, а после него стали объяснять его неизбежность. 17 марта 1991 года это еще не кончилось, и казалось, что это навсегда. А президент за год до этого появился у Союза (уже через год мало кто помнил, какие стесненные политические обстоятельства толкнули Михаила Горбачева на этот шаг), и России теперь тоже не помешал бы свой. Как это часто бывает, когда требуется принять решение при не до конца ясных вводных, между собой о голосовании говорили мало — в отличие, например, от первых российских президентских выборов тем же летом. Не думаю, что 17 марта 1991 года нашлось так уж много людей, которые задумались, не парадоксален ли ответ «да» и на вопрос о сохранении Союза, и на вопрос о введении поста президента России.
Два факта — поддержка Союза на референдуме в марте и его сравнительно тихая кончина в декабре 1991 года — навсегда остались для меня кристальным примером того, как может «провалиться» и мгновенно исчезнуть государство, которое с виду совсем не относится к разряду failed states. Западные социологи фиксировали в 1991 году, что средняя советская семья проводит до 12 часов в неделю в походах за покупками, а индекс счастья неуклонно снижается. В англоязычных источниках эти поиски конца очереди за лишней парой обуви, коробкой мыла или синюшной куриной тушкой обозначены словом shoping, и без нюансов, известных только участникам, тревожный смысл этого индикатора, конечно, несколько теряется. Кроме трудностей «шопинга» и нервного настроения горожан, Союз, разумеется, имел дело со все более отчетливыми признаками экономического коллапса — например, с постепенным отказом республик отгружать продукцию и платить союзные налоги. Но не исключено, что эти проблемы удалось бы решить, если бы граждане Союза могли ясно ответить себе на вопрос о том, зачем им нужна страна, в которой они живут. Не исходя из ее славной истории, а исходя из интересов сегодняшнего и завтрашнего дня. Возможно, именно отсутствие ответа на этот вопрос сделало фатальными для страны последствия экономического и политического кризиса, ошибок союзного руководства и, в конце концов, срыва переговоров об обновленном СССР в результате выступления ГКЧП.
От тех, кто голосовал за Союз 17 марта (за проголосовало 113,512812 млн человек из почти 186 млн советских избирателей, или 77,85% всех пришедших на избирательные участки), я слышал довод, связанный с формулировкой вопроса референдума: «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?» События последующих месяцев — в первую очередь срыв подготовки нового союзного договора и попытка военного переворота,— показали одним, что обновленной федерации равноправных суверенных республик не получается. А другие решили, что заявленное в декабре Содружество независимых государств как раз и будет новым изданием Союза, основные параметры которого они поддержали в марте.
Но Советский Союз просуществовал почти ровно 69 лет — это примерно совпадает со средней продолжительностью человеческой жизни в России в 1991 году по данным Всемирного банка. И из этой сравнительно недолгой истории, в общем, никак не следовало, что в один прекрасный день 1991 года СССР станет обновленной федерацией равноправных и суверенных, да еще с гарантиями прав и свобод человека любой национальности. Старую страну нельзя было переделать в новую — хотя тогда, вероятно, казалось, что можно. Референдум мог стать началом переучреждения государства на базе общественного договора — даже не нового, а просто первого в национальной истории. Но любой абитуриент юридического факультета скажет вам, что договор не может быть заключен, пока стороны не поняли и не приняли каждый из его пунктов. А событие 17 марта 1991 года оказалось чем-то вроде советских выборов с ритуальным голосованием за блок коммунистов и беспартийных. Переучреждение не состоялось. Итогом 69 лет советской истории стала не обновленная федерация, а мы в нашей сегодняшней России и соседних с ней странах.
25 лет после — это уже большой срок, в своем роде возраст политического совершеннолетия. В 2015 году Германия отмечала 25-летие воссоединения — и как-то вдруг оказалось: единой она прожила уже больше половины того времени, что провела разделенной. Россия, так и не решившая, стало ли избавление от СССР ее победой или величайшей трагедией, все еще в постсоветской тени. Вероятно, в том числе потому, что никакой настоящий договор о том, как и для чего устроена наша новая страна, так и не состоялся, хоть формально и было пройдено немало ступеней — и парад суверенитетов, и федеративный договор, и новая Конституция 1993 года, и две войны с сепаратистами в Чечне.
Что проступило за эти четверть века, так это ощущение преемственности: и СССР, и постсоветская Россия, и уже совсем забытая Российская империя оказались не тремя разными странами, а несколькими главами одной и той же истории. В силу склонности к ностальгии это наполнило многих из нас уверенностью: как ты ни гни, ни ломай Россию, она все равно выстоит. Но эта идиллия преемственности как раз противоположна идее мартовского референдума, идее обновления через переучреждение. Река преемственности несет с собой и весь ил проблем. На вопрос о том, считаем ли мы необходимым сохранение единства страны, сегодня был бы получен, наверное, еще более ясный положительный ответ, чем 17 марта 1991 года. Но как раз опыт 17 марта 1991-го показывает, что такой ответ еще ничего не гарантирует.
Моей маме 58. Сегодня утром я спросил у нее, помнит ли она, как именно она голосовала на референдуме о сохранении СССР. Не помнит.