3 сентября 2004 года казалось, что этот день — день штурма захваченной террористами школы в городе Беслан — для нас станет таким же, каким стало для американцев 11-е. Днем скорби и солидарности. 3 сентября 2004 года за тысячи километров от Беслана люди с окаменевшими лицами ловили каждое слово прямой трансляции. Когда в школе начался бой, означавший не только освобождение заложников, но и огромные потери, страна заплакала.
Фото: Коммерсантъ / Юрий Тутов
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
А через 11 лет траур по Беслану остался делом Беслана. Обязательные мемориальные публикации окончательно превратились в формальность: и забыть нельзя, и понять, что делать с новостями об 11-летии новостей,— тоже. Естественно, почти любая боль притупляется со временем, и самые страшные события постепенно стираются из памяти, особенно из памяти людей, которые не бежали под пули выносить полуживых детей из горящего спортзала и не хоронили сыновей, дочерей, братьев, сестер, родителей и учителей.
Спустя 11 лет все еще важно, как в действительности развивались события. Можно ли было спасти заложников путем переговоров. Была ли операция по спасению организована так, чтобы прежде всего спасти людей, а не так, чтобы любой ценой уничтожить террористов. И если нет, кто несет за это ответственность? Кто начал стрелять? Стал ли причиной пожара огнемет, примененный с крыши соседнего здания? Можно ли было обойтись без стрельбы из танковых орудий по крылу школы, о котором было достоверно известно, что там еще находятся заложники? Вопросов десятки, и хотя расследованию уже 11 лет, на них нет внятного ответа. И время, конечно, не работает в пользу установления истины. Пройдет еще 11 лет, и вопросов не останется — просто спрашивать уже некому будет.
Наши ответы на вопрос о том, кого винить в гибели жертв, судя по социологическим опросам, сильно зависят от политической конъюнктуры. «Левада-центр» опубликовал данные, из которых видно, что в августе 2015 года основную ответственность за гибель заложников на террористов возлагали 29% респондентов, а на власти — в совокупности на федеральное и региональное начальство и руководителей оперативного штаба — 47%. Год назад боевиков винили 39%, а власти — 38%. В 2006-м, через два года после Беслана, оценки распределялись примерно как сейчас, и если воспринимать прошлогодний всплеск доверия к власти как отсвет эйфорического крымского консенсуса, то видно, каким недолговечным этот консенсус оказался. При этом в повседневной жизни россиянам явно есть о чем думать, кроме приводных ремней бесланской трагедии, если, конечно, не спросят социологи. А пройдет еще 11 лет, и об этом тоже некому будет спрашивать.
И получается, что у нас были эти несколько лет, пока мы помнили. Пока у нас болело. На то, чтобы добиться прозрачного расследования, и на то, чтоб решить, кто виноват, и спросить с виновных. И самое главное, на то, чтобы наша общая скорбь переросла в настоящую гражданскую солидарность. Потому что только она может по-настоящему защитить и от высокопоставленной готовности пожертвовать несколькими сотнями «гражданских», лишь бы не «дать слабину», и потом годами делать так, чтобы никто не узнал подробностей. И от самих террористов, которые легко преодолевают любые сложные и дорогостоящие оборонительные системы спецслужб даже в странах, способных тратить на национальную безопасность суммы, сопоставимые с российским годовым бюджетом. Этих и солидарность не остановит, но солидарность хотя бы усилит бдительность и готовность помогать.
Но наша скорбь притупилась быстро. Уже через пару лет никто и не думал, например, что после Беслана шумный праздник в первые выходные сентября по случаю Дня города в Москве навсегда неуместен. Если, конечно, Москва считает себя столицей страны, частью которой является Беслан. Когда слезы миллионов тетушек, которые 3 сентября 2004 года не могли оторваться от телетрансляции, высохли, как-то вдруг оказалось, что эта школа где-то далеко, на Кавказе, который, как известно, хватит кормить. В общем, все это быстро стало не нашей, а чьей-то чужой историей.
Год назад на окраине Владикавказа я говорил с молодым улыбчивым парнем, который с гордостью рассказывал, как осетины, чеченцы и дагестанцы собирают и возят в Донбасс лекарства, продукты и одежду, как они там воюют и как становятся «братьями по оружию»: «Представляешь, мы все там боевые товарищи, никто не вспоминает о “лицах кавказской национальности”». Вот там, на войне, которую Россия не признавала и не признает своей, нашлось место для солидарности. Уже тогда было трудно предположить, что эта солидарность вернется с войны и даст какие-нибудь мирные всходы.
Дети, которые 1 сентября 2004 года пошли в первый класс первой бесланской школы и выжили, этим летом сдали единый государственный экзамен. А мы свой экзамен на солидарность за эти 11 лет сдать, похоже, не смогли.
