11 февраля — сорок дней, как с нами нет Елены Цезаревны Чуковской
Фото: Александр Щербак, Коммерсантъ / купить фото
Есть воспоминания, которые со временем становятся только ярче, прорисованней. И это как раз из разряда таких. Мне одиннадцать лет, мы вдвоем идем по прибалтийскому дюнному сосновому лесу — за черникой. Я вижу это все очень четко сейчас: прямые светлые стволы сосен, пересеченные косыми лучами садящегося солнца, бежевая песчаная дорога, низкая черничная поросль с аккуратными, как будто вручную насаженными листочками. Я помню шорох ее иностранной болоньевой куртки с яркой эмблемой на рукаве (я интересовалась, что означает этот рисунок, она ответила, что это знак тайного клуба, и я решила дальше не узнавать — так было интереснее) и легкий треск сухих иголок у нас под ногами. Потом она начинает читать мне стихотворение. Она говорит — про море. Хотя на то гладенькое жемчужно-серое море, от которого нас отделяет всего несколько десятков метров, совсем не похоже. "Допотопный простор // Свирепеет от пены и сипнет. // Расторопный прибой // Сатанеет / От прорвы работ. // Все расходится врозь // И по-своему воет и гибнет, // И, свинея от тины, // По сваям по-своему бьет". Она читает долго, увлеченно и даже восторженно, заканчивает, молчит, потом спрашивает: ну как тебе? Я недолго мнусь, а потом отвечаю: не очень.
Сама Елена Цезаревна, сама Люша, это мое сентиментальное вступление осудила бы. Ну не то чтобы прямо гневно осудила — гнев по таким поводам не был ей свойственен,— а ухмыльнулась бы саркастически, а может, даже сказала бы что-то насмешливое про излишние красоты. И они тут у меня, конечно, имеются (когда такой вспоминательный ролик в удивительно четких деталях прокручивается перед глазами, слишком трудно удержаться и его не пересказать), но вообще-то весь этот рассказ — он вот к чему: к тому, что я не могу себе представить другого взрослого человека, которому я тогда могла бы сказать это правдивое "не очень" (кстати, поэму "Девятьсот пятый год" я так никогда и не полюбила). Взрослые вокруг меня в то время читали вслух много стихов, и предполагалось, что я могу лишь внимать, а если уж меня зачем-то спросили — почтительно дакнуть. Но Люша распространяла вокруг себя такую атмосферу честности и прямоты, что даже мелкое лицемерие и неправдивость по отношению к ней были невозможны.
Это ощущение сопровождает память о ней и сегодня. И поэтому писать о ней очень легко. Соприкасаясь с ее памятью (как еще недавно — соприкасаясь с ней живой), слова приобретают свой главный смысл, раскавычиваются. То, что мы сегодня произносим, как будто слегка стесняясь, с постмодернистскими экивоками и всегда маячащим где-то пониманием, что вообще-то все, знаете ли, сложно и неоднозначно, соприкоснувшись с нею, возвращает себе полноценное и спокойное значение.
Так вот — пользуясь этими раскавыченными словами. Литературный труд Елены Цезаревны — в частности по изданию и комментированию дневников и трудов Корнея Ивановича и Лидии Корнеевны Чуковских — много раз называли героическим, и в этом нет преувеличения. История литературы и вообще память складываются из таких подвигов и без них являли бы собой картину довольно жалкую. При этом ее работа как "литературного помощника" (так она сама себя называла), даже если принимать это название расширенно, не описывает, не составляет ее значимости.
Соприкасаясь с ее памятью, слова приобретают свой главный смысл, раскавычиваются
Фигура Елены Цезаревны Чуковской — и это чувствовали не только те, кто знал ее лично, но и те, кто слышал ее выступления по радио и телевидению,— возвращала веру в феномен человека как таковой. В то, что обстоятельства не всегда побеждают — и вообще совсем даже и не должны побеждать. В то, что можно оставаться самим собой при любой власти и любом режиме. В то, что принципы — слово, которое сегодня без улыбки, кажется, уже никто и не произносит,— это каркас существования личности. В то, что быть таким — принципиальным человеком — можно и нужно, оставаясь человеком добрым (в современном уме представление о твердости почему-то всегда совмещается с безжалостностью). В то — и это, наверное, единственный момент, когда можно допустить сравнение ее с матерью, Лидией Корнеевной, хотя их зачем-то сравнивают повсеместно,— что такой фигурой можно быть, оставаясь человеком совершенно частным, не включенным в общественную деятельность. В общем, в то, что когда философ Кант писал о "нравственном законе внутри нас" — он имел в виду нечто совершенно конкретное.
На этом месте вроде бы нужно привести ряд примеров "из жизни". Как она поступила в каком-то случае или ответила в другом. Но это, по-моему, только разрывает образ, сводит его к мелочам. Лучше посмотрите на YouTube "Школу злословия" или "Линию жизни" с ней. Там все видно.