В Третьяковской галерее открывается выставка, посвященная полуторавековому юбилею Александра Головина (1863-1930).
Живопись Головина отразила самые яркие театральные события эпохи, например Федора Шаляпина в роли Олоферна
Фото: Пресс-служба Третьяковской галереи
Название у выставки кокетливое, если не сказать — выспренное: "Фантазии Серебряного века". Оно как бы о том, что Головин был художником безудержной фантазии, полностью сроднившимся с Серебряным веком, то есть с культурой модерна. Я бы поспорила: сущность искусства Александра Головина в живописности, а не в сюжете; в цвете, а не в линии; в акцентировании индивидуальности, а не в стилизаторстве. Номинально записанный в кондовые мирискусники, Головин таковым был лишь в малой степени: корифеи группы ругали его нещадно, ревновали к театральным успехам, пеняли ему за "ненужную красоту" "роскошного калейдоскопа".
Хронологически вроде бы принадлежащий к поколению поклонников европейского символизма и раннего модернизма, ученической преданностью и самим талантом своим он накрепко оказался связан со своими первыми учителями, в первую очередь с Поленовым, в натюрмортный класс которого ходил в академии. Поленовский круг и Абрамцево для Головина всю жизнь будут самым счастливым воспоминанием. Ему, рано осиротевшему, вечно голодному, хватавшемуся за любые заказы, этот мир представлялся артистическим раем. Там царила живопись. Театр Головина будет потом построен на этом восхищении живописной тканью, с помощью которой можно превратить ничто во все что угодно.
Он был очень одинок, подчеркнуто вежлив и до странности застенчив. Неразборчивость в заказах кормила его и, что в итоге было куда важнее, сводила с новыми людьми. Первым стал Теляковский, директор Московской конторы Императорских театров. С этого момента театр стал главным в его жизни: сначала с Коровиным, а потом и в одиночку он оформлял оперы и балеты в Большом, через два года стал главным декоратором Александринского и Мариинского театров, в 1908-м начал работать с Дягилевым, в 1911-м — с Мейерхольдом.
Головин вошел в хрестоматию русского искусства — пусть ретроградом, но крепким наследником передвижников. А его живописные изыски легко списывались на специфику театрально-декорационного искусства, которому в советской иерархии жанров позволялось много больше, чем "чистым" искусствам.
А вот собственно живопись Головина, за исключением классических портретов Мейерхольда и Шаляпина и нескольких автопортретов, всегда существовала в нашем представлении где-то сбоку от его театра. Юбилейные выставки Головина готовы доказать, что это представление было ложным. У Головина весь мир — театр. Писал он сплошь и рядом людей театральных или околотеатральных, иногда на портретах оттренировывал идеи будущих костюмов, иногда превращал на своих полотнах неслуживых, партикулярных людей в героев еще не написанных пьес. Этот очень страстный, очень индивидуальный театральный импрессионизм Головина на поверку оборачивается массовкой мазков, из которых он способен слепить что угодно. Ядовитая Мария Савина называла эти мазки на декорациях Головина холерными вибрионами. Он не обижался, ведь именно этими "вибрионами" он выписал все свои самые лучшие спектакли.