Не только давление власти, но и собственная неорганизованность будут мешать гражданскому обществу в наступившем году, считает Игорь Юргенс, председатель правления Института современного развития, президент Всероссийского союза страховщиков
Фото: РИА НОВОСТИ
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
— Минувший год не запомнился яркими гражданскими инициативами. Значит ли это, что активность пошла на спад?
— Здесь есть некоторый обман зрения. Я числюсь в нескольких структурах, связанных с развитием гражданского общества,— это и Совет по правам человека при президенте, и Комитет гражданских инициатив, и везде наблюдаю экспоненциальный рост социальной активности россиян. Как мне кажется, затухание этой темы было связано с явным нежеланием власти стимулировать рост объема работы, совершаемой пусть даже под ее присмотром. В какой-то момент выгоднее было говорить, что после Болотной и жестких ответных мер проблема исчерпала себя. Очевидно, что это не так. Некоторые активисты сознательно ушли в тень или, вернее, перенесли свою деятельность в безопасное поле, потому что ситуация оказалась неопределенной. После демаршей в адрес "иностранных агентов", проверок и угроз адекватные и думающие люди были поставлены в неловкое положение, кто-то из них покинул страну. Камикадзе всегда мало, большинство экспертов согласны выступать за правду только в том случае, если это не грозит их личной свободе. Соответственно им нужно было прощупать почву: понять, насколько серьезны угрозы власти.
— И насколько они серьезны?
— В своем нынешнем варианте на развитие гражданского общества они повлиять не в силах. Может создаваться информационный вакуум — это неприятно, но не более. Феномен в том, что интересы президента, по-прежнему нацеленного на стабильность, сейчас вполне отвечают интересам здравой оппозиции. Наше политическое поле, взвихренное после выборов 2011-2012 годов, нуждается в некоторой повторной, основательной кристаллизации. Нужно понять, кто есть кто. С одной стороны, у нас появились разного рода "офицеры России", ни года не служившие в армии, но призывающие к военной диктатуре, с другой — есть люди хоть и честные и с гражданской позицией, но неопытные, а потому радикальные и способные в своем запале погубить много хороших дел. Очень много симулякров, тяжело отличить реальность от вида, от того, как человек себя подает. Эта возможность отличать, разбираться, выделять достойных появляется только со временем. Одна из наших проблем — пренебрежение фактором времени. Говоря серьезно, России хорошо бы рассматривать свою жизнь в перспективе: вот, есть несколько кусков по шесть лет, нужно пройти их так, чтобы от волонтерства дорасти до политики. Это была бы чудесная метаморфоза, достойная европейская история. Но так смотреть, конечно, тяжело. Во-первых, власть все время настаивает, что стабильность — это ее стабильность, а не наша. Во-вторых, неясно экономическое будущее страны: упади цена на нефть до 60 долларов за баррель — и ни о каком развитии речи не пойдет. В-третьих, применяемая властью жесткая риторика то и дело радикализует оппозицию. А радикальные люди не хотят развиваться, они выходят на майдан. Ясно, например, что все события на Украине — этот срыв в радикализм — были запрограммированы грубой политикой. Нажим уничтожает в обществе очаги здравомыслия. Впрочем, повторюсь, сейчас в России он не таков, чтобы на что-то серьезно повлиять. В наступившем году обстановка нам скорее благоприятствует: у нашего гражданского общества есть время и место для роста.
— Какие опасности предвидятся в этой благоприятной обстановке?
— Опасность незнания друг о друге, незнания друг друга — прежде всего. У России есть одна немаловажная особенность: наше 143-миллионное население раскатано по такой огромной территории, что людям просто физически сложно координироваться, даже при наличии интернета. Появился, например, в одном регионе хороший волонтерский проект, связанный с помощью трудным подросткам. У команды этого проекта есть продуманная схема его реализации, есть опыт обкатки программ,— на подготовку всего этого ушел не один год. И в другом регионе возникает точно такой же проект. Его тоже делает группа активистов, и они тоже разрабатывают свои программы, свои схемы... Понимаете? Наше гражданское общество раз от раза вынуждено изобретать велосипеды. Все гражданские структуры для нас — диковинка, мы только-только начали адаптировать их на российской почве и не имеем готовых образцов. А найти этот образец — успешно действующий, хороший — у коллег-волонтеров в соседнем регионе не получается просто потому, что некогда оглядеться. Жизненно важно сейчас налаживать общение на низовом, гражданском уровне. Не общение ради общения — не эти бесконечные социальные сети и странные "говорильни", а рабочее общение, имеющее ясную цель: тиражировать положительный опыт. Активистам нужно знать, как и что можно сделать в России. Исконную русскую изобретательность лучше проявить в деталях, а базовые схемы работы должны быть ясны всем — это технология.
— Вы полагаете, что такую "гражданскую" технологию можно внедрить где угодно — стоит только узнать, как?
— Конечно, есть отдельные институты, в которых гражданские инициативы плохо работают просто в силу специфических российских проблем. Я не склонен считать, что эффект исторической колеи играет большую роль в жизни страны, но в отдельных областях он заметен. Взять, к примеру, отечественные следственные изоляторы, тюрьмы и колонии. Над гуманизацией этого пространства бьются сотни активистов и СМИ, уже даже руководство ФСИН демонстрирует свою адекватность и понимание сути проблем. Однако же нравы там, отношения конкретных надзирателей с конкретными заключенными — очень часто за гранью добра и зла. На мой взгляд, это типичный пример цивилизационного обрыва. Все-таки десятилетия ГУЛАГа не изживаются за такой ограниченный срок.
Кроме того, любые гражданские технологии работают только там, где гражданское общество присутствует хотя бы физически. В России это довольно ограниченный круг территорий, в первую очередь агломерации вроде Москвы, Петербурга, Екатеринбурга. Здесь количество людей, способных на гражданское поведение, мало-мальски достаточно, чтобы осуществлять эффективный нажим на власть. И власть поддается: нынешние московские департаменты культуры и соцзащиты, к примеру, куда более цивилизованные, чем предыдущие. То есть важна некоторая плотность среды, плотность связей, темп жизни большого города. В таких плотных социальных центрах развитие идет куда быстрее, чем на периферии, люди стремительно перенимают ценности свободы, самостоятельности, для них важно собственное достоинство. Возникает соответственно особый тип общения — и людей друг с другом, и общества с властью. Здесь уже можно говорить о гражданском поведении. Но в тинистых уголках нашей Родины, живущих багажом прошлого и позапрошлого века, до гражданского образа мыслей, как правило, далеко. Отдельные активисты мало на что могут повлиять, потому что они до ужаса одиноки, им не на что опереться. Поэтому, конечно, развитие гражданского общества глобально связано с развитием страны: нельзя получить гражданское общество, если какие-то части государства продолжают жить феодальными устоями. Нам нужно развиваться — и экономически, и политически, и социально, тогда будет о чем говорить.
Фото: Интерпресс/PhotoXpress
— Как сказываются другие институты — не федеральная власть, а региональная элита, бизнес — на развитии нашей гражданственности?
— Что касается региональной власти, то нужно честно признать, что большинство наших местных руководителей действуют по принципу: задуло патриотизмом — будут патриотами, задуло либерализмом — будут либералами. Степень их включенности в развитие гражданского общества зависит, пожалуй, только от их личной адекватности. Некоторые из них хоть и большие государственники в прошлом, как, например, воронежский губернатор, однако же понимают, что с легальными и активными НКО гораздо лучше общаться и взаимодействовать, чем вариться в неясной каше социального недовольства. Бизнес может помочь гражданскому обществу как раз на сегодняшней, волонтерской стадии. Понятно, что он постарается дистанцироваться от политики, но, поддерживая филантропов и социальных активистов, косвенно работает на будущие изменения. И здесь, кстати, у нас все неплохо: может быть, общий объем пожертвований и меньше, чем в Европе и Северной Америке, но их доля достаточно высока — даже при том что законодательно она никак не прописана. По данным крупнейших исследовательских центров, наш бизнес в среднем тратит на филантропию 19 процентов своей прибыли, объекты таких вложений, конечно, не всегда оправданны и продуманны, но задел имеется. Поэтому, будь у нас еще несколько тучных лет, у гражданского общества появились бы неплохие шансы окрепнуть и стать источником серьезных качественных изменений в жизни страны.
