"Ты знаешь, тридцать седьмой год был одним из самых счастливых в моей жизни,— сказала мне как-то моя бабушка,— я была влюблена, и мы танцевали под патефон".
Фото: Риа Новости / Галина Кмит
Фото: Риа Новости / Птицын
Фото: Риа Новости / Машатин
Фото: Риа Новости / Владимир Вяткин
Фото: Риа Новости / Киселев
Фото: Риа Новости / Простяков
Фото: Риа Новости / Игорь Михалев
Фото: Риа Новости / Юрий Заритовский
Фото: Риа Новости / Мангасарян
Говорила она это шепотом, отворачиваясь и явно стыдясь. Бабушка была настроена резко антисоветски, ненавидела Сталина, и сознание, что в том одиозном году она позволила себе быть счастливой, явно сильно ее беспокоило. Я, помнится, в ответ на это вежливо мычала что-то неразборчивое. Мне было двадцать лет, я была, само собой разумеется, влюблена, предмет моих чувств только что обзавелся новейшим приспособлением, которое кроме кассет гоняло еще маленькие блестящие диски (на одном из них был альбом Майкла Джексона "Bad" — попсово, но очень ничего, кстати), а кругом был совсем не тридцать седьмой год. Был — я точно помню — как раз 1988-й.
Еще раз, для верности,— я не сравниваю год, ставший символом небывалого размаха палачества, со временем расцвета перестроечных надежд. Я — о том, что память не может быть объективной. О том, что я, нет, что мы были молоды, а кругом начинались перемены, которых любимый нами Цой нараспев потребовал за год до этого. Я — о том, что если картинки моей памяти и не совпадают конкретно с теми, что выставлены в Галерее классической фотографии, то настроение совпадает точно.
Виктор Цой, Нина Ильина и Рашид Нугманов на кинофестивале популярных жанров "Золотой Дюк"
Фото: Риа Новости / Галина Кмит
Я часто думаю: как повезло нашему поколению. (Примерно так же часто, как мне говорят, что ему как раз очень не повезло.) Дети, закончившие советские школы и даже успевшие поступить в советские еще вузы, оказались в асоветской ситуации неопределенности. В ситуации изменений, колебаний, в ситуации "непонятно, что будет завтра". Мы были тогда ровно в том возрасте, когда эти самые перемены вызывают восторг, а связанные с ними лишения выглядят приключением. (Даже антиалкогольный закон казался в первую очередь причиной для эскапад и был даже катализатором романтики — свою руку и сердце я предложила обладателю CD-проигрывателя в гуще нервничающей очереди в виноводочный отдел продмага: на часах было уже полседьмого).
Я часто думаю, что именно широко объявленный цинизм позднего советского времени, который мы застали уже вполне сознательными индивидуумами, помог некоторым из нас, не заморачиваясь моральными и прочими дилеммами, воспользоваться тем, что новые времена предлагали, и стать в результате отечественными богачами, отечественными же, страшно сказать, политтехнологами, вице-президентами западных финансовых корпораций, и еще таким всяким. А широко объявленный пофигизм позднего советского времени помог другим из нас, тем, кто не смог или не захотел стать всем этим, не заморачиваясь нудными вопросами самореализации и осуществления/неосуществления амбиций, остаться теми, кто они есть. И плевать на все и быть относительно счастливыми.
Я часто думаю, что нам выпал уникальный опыт — наша совершенно обыкновенная жизнь оказалась необыкновенной по независящим от нас обстоятельствам. Опубликовали Набокова! Солженицына, Солженицына опубликовали! По телевизору сказали такое! Всем кому ни попадя дают выездные визы, а 200 рублей можно официально поменять на аж 200 фунтов стерлингов!
Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев на XIX партконференции
Фото: Риа Новости / Борис Бабанов
Все это происходило с нами и в то же время происходило вне нас, совершенно независимо от нас — даже если мы уже позволяли себе смело шебуршиться, участвуя, скажем, в панк-группе или смело заявляя научному руководителю, что темой диплома будут никак невозможные раньше психоаналитические мотивы у позднего Зощенко или, нет, погодите, вообще даже — или Оруэлл, или никак.
Эпоха сама по себе сервировала нам настоящее приключение, в котором можно было участвовать даже не отходя от телевизора, а просто наблюдая за депутатским съездом и лопаясь от небессильной (потому что наша же возьмет!) злобы, когда захлопывали Сахарова. И нам — в отличие от наших родителей, которым за новый мир пришлось заплатить крушением привычного старого, пусть нелюбимого,— за выпавший на нашу долю энтертейнмент не пришлось платить ничем.
На этом месте, вероятно, надо было бы поспорить с самой собой и написать что-то вроде того, что то, что происходит в нашей стране сейчас,— и есть расплата. Или — просто для композиционной целостности — опять вспомнить мою любимую бабушку и предположить, что когда-нибудь я тоже буду испытывать сложные чувства по поводу хронологически несогласованного счастья. Но ничего подобного я ни подумать, ни почувствовать не могу. 1988-й был захватывающе интересный и счастливый год. Для меня и — перефразируя классика — для таких, как я.
Галерея классической фотографии, с 1 по 11 ноября