Седьмая по счету (отсюда и название) работа Крымова и его учеников уверенно продолжает традиции изобретенного ими пратеатра, наивного, замешанного почти на детском восприятии самых недетских проблем. Это театр художника-мастерового, который готов извести тонны бумаги и литры краски, чтобы добиться нужного, иногда ему одному понятного эффекта. Вот и теперь в зале остро пахнет краской, на зрителей первого ряда обрушивается вихрь измельченных газетных страниц, ножом разрывают картон, пилой пилят фанерный рояль, и один фокус сменяется другим, еще более изощренным. По правилам этой игры здесь ничего не значит слово и не нужен актер как таковой, что в условиях новой театральной реальности уже никого не удивляет.
Opus № 7 состоит из двух частей—«Родословная» и «Шостакович», которые объединяет тема власти как страшной силы, одинаково равнодушно уничтожающей и невинных еврейских детей, и гениального композитора. В первой части власть эту покажут вполне реалистично, когда на экране длиной в зрительный зал (он же Стена Плача) появится некто сначала в гитлеровском, а потом в сталинском военном мундире, во втором действии она предстанет в фантастическом облике огромной, под потолок, куклы—здоровенной бабищи. На нее, правда, тоже взгромоздят фуражку НКВД. Но как бы она ни выглядела, ужас, который испытывает перед этим молохом художник, в новом веке не становится меньше—скорее наоборот.
«Родословная»—это страшный круговорот загубленных судеб, которые оживают то веером фотографий, разбросанных по полу, то грудой детских ботиночек, вываливающихся из стены, то вспышками видеопроекций, на которых запечатлены лица ушедшей эпохи. Обрывочный текст Льва Рубинштейна («Вы помните Цилю?») превращается в джазовую импровизацию. Превращения здесь бесконечны: обыкновенная швабра сначала становится антенной, потом вешалкой для женского платья, а затем и крестом. Бессмысленно «объяснять» это действо—ему стоит отдаться не размышляя, возродив в себе способность испытывать наслаждение от игры как таковой. Такой театр бессознательного сегодня оказывается едва ли не более востребован, чем традиционный.
В «Шостаковича» играть труднее. То есть сначала вполне можно восхититься действительно огромной куклой, ловко управляемой кукловодами, подивиться легкости ее движений и полюбопытствовать по поводу закутанного в платки очкарика, который прячется у нее в юбках. Дальше начинается невообразимое: очкарик вылезает из-под юбки и начинает ползать по деревянному роялю, а потом взмывает куда-то вверх на веревке, отчаянно извиваясь с табуреткой в руках (Анна Синякина в этой роли даст фору артисткам цирка). Под звуки его музыки по залу порхают фотографии Мейерхольда, Михоэлса, Бабеля, Ахматовой и Маяковского, которые вскоре будут в упор расстреляны из пистолетов той же самой куклой (Родина-мать? НКВД?) и ее подручными. Очкарика пронзят орденом Ленина, как иглой, а потом он и сам превратится в куклу, марионетку, привязанную к роялю. Здесь сидящая рядом со мной явно потрясенная увиденным провинциальная студентка шепотом спросила подругу: «А что, Шостакович был еврей?» Еврей или русский, неважно. Важнее другое: он все-таки победил эпоху или она его. У Крымова—последнее. Наверное, поэтому герой и похож здесь не на великого композитора, а на маленького человека, почти что персонажа Чарли Чаплина в таких же безразмерных нелепых штанах. Не Шостакович—Башмачкин ХХ века. В этом спектакле он такая же жертва, как все эти несчастные Изи, Доры и Яши из «Родословной».
Музыки Шостаковича в спектакле немного—зато бесконечно звучат его покаянные заверения в адрес руководителей партии и правительства. И хотя имена этих правителей уже никто не помнит, драма растерзанной души художника оказалась для Дмитрия Крымова главной. Наверное, сын Анатолия Эфроса и не мог по-другому прочесть эту историю.
Все восхищенные слова по поводу появления нового театра, придуманного не режиссером, а художником, уже сказаны. Премии—вполне заслуженно—получены. После седьмого опуса самое время задуматься о менее приятном. О том, например, что прием исчерпывает себя в пять минут, а дальше нещадно эксплуатируется, навевая скуку. Что ритм действия буксует. Что полет фантазии, конечно, прекрасен, но иногда он заводит в пошлость, как в финале, когда кукла-бабища вдруг запевает: «Издалека долго течет река Волга». Чем провинилась песня перед автором Седьмой симфонии, где она—и где Шостакович?
Крымовские студенты получили дипломы, двое—Вера Мартынова и Мария Трегубова—на равных выступили с учителем как художники спектакля. На Opus пригласили джазового трубача Аркадия Кириченко. Может быть, позовут кого-то еще, может быть, станут больше доверять слову. Начальная пора радости просто оттого, что они стали театром, что их любят такими, какие они есть, заканчивается—об этом тоже говорит трагический по сути своей спектакль о человеке и его несвободе.