Последний в XX веке «Последний звонок» ученики московской школы № 734 отметили открытием уникального музея
ВЕЩИЕ ВЕЩИ
Слово «звонок» — метафора. На самом деле школа № 734 («Научно-педагогическое объединение «Школа самоопределения», — поправляет меня Лиза Павлова, из 5-го «А») огласилась музыкой: Мусоргский, «Прогулка». И мы вошли в класс № 9, на двери которого мелко написано: «Кабинет изобразительного искусства», а над дверью — крупно: «XX век. История страны в историях наших близких».
1-Й УРОК, РУССКИЙ ЯЗЫК
Или древнерусский? В каком словаре искать слова «митЕнки», «валЁк», «рубЕль», «бОтало»?
— Откуда все это? Я подобное для нашей рубрики «Вещи века» находил с таким трудом: на «Мосфильме», у антикваров!.. — изумился фотомаэстро Марк Штейнбок.
— Дети принесли. Из дому.
Так вот: митенки — это такие нитяные перчатки по локоть, но без пальцев. Пенсне отлично держится на переносице при помощи маленькой прищепки. В утюг кладут уголь. Кружка-сувенир — с Ходынского поля. Зубоврачебные инструменты начала века. Домотканое полотно. И кружева, кружева — все сплошь ручной работы. Судьба — она тоже ручной работы. Ажурной вязки.
Глаза первым делом замечают вещи. И затуманиваются, когда догадаешься наконец прочесть этикетки: «Сюртук деда Маргариты Федоровны», «Портсигар прадедушки Даши Морозовой», «Тетрадь для стихов прабабушки Жени и Гали Шавард»...
Убивая людей, время оживляет вещи.
Переживая людей, вещи становятся вещими
и вещают: люди, не переживайте,
когда вы друг друга переживаете,
разве вы не видите: вечное вещно,
раз уж вещное так вызывающе вечно!..
Кстати, все работает: и патефон, и другой патефон, переносной, складной, и арифмометр «Феликс» (железный, разумеется), и пишущая машинка «Мерседес»... И утюги. И вальки.
2-Й УРОК, ИСТОРИЯ
Ложка дедушки Дани Спиридонова (знаем-знаем, это наш, из 5-го «А», Спирик). Простая железная ложка, с ямкой от пули. Носил в кармане на груди. Спасла ему жизнь. И Спирику. Такая вот история. Каков урок? История — складывается из самых простых вещей. Но, обрастая историей, простые вещи становятся неповторимыми. Усвоив этот урок, ребенок несет в музей вилку 40-х годов. Неказистая такая вилочка, маленькая, кривенькая, а присмотрелись — на ней гравировка фабричная: «Дети — цветы жизни». А рядом тарелка, общепитовская, тоже «говорящая», с фиолетовой татуировкой: «Через Производственные Совещания добьемся улучшения работы столовой».
Пока мы с Марком тонко улыбаемся, Лиза Павлова со подруги дорвались до школьной формы эпохи застоя. Примеряют, не знают, как надевается фартук, потом не могут его застегнуть — всем мал. Прошлое, оно всегда маловато — жмет, давит, натирает... Пижонская, между прочим, форма, с кружавчиками и плиссировкой, предмет моей детской зависти. Такую носили единицы.
Позавидовал и Марк:
— Где взяли? Никто же не хранит такие вещи!
Вот и еще урок. Чем обыкновенней — тем бесследней. (Признайтесь: кто из вас сохранил талоны на сахар, ваучеры, визитные карточки покупателя? Вот они, под стеклом. Ископаемые...)
Лиз, оставь, все равно не налезет, еще порвешь... И медведя не трогай, смотри, какой он старый, потертый какой: глажу — как будто человека по руке глажу. И мысленно несу в музей призрак бабушкиной куклы, сшитой собственноручно и съеденной во время украинского голода — была набита отрубями. Зоя Николаевна Касаткина, хранительница музея, читает мои мысли:
— Ребята каждый день еще что-нибудь приносят. Увидят экспозицию, вспомнят, что у них тоже что-то хранится, — и несут. Иногда принесут и оставят, и мы гадаем — чье это? Музей уже разбирать пора, а он все собирается!..
Все было цветным, кроме телевизора.
Покупка «Рубина» совпала с концом детства.
Ох, ностальгия по юности, муза по вызову,
несть спасения от твоего фарисейства,
от фотокарточных домиков для сгинувших,
от колыбельных маршей в раю черно-белом,
где ничего не стоит, на шею кинувшись,
аннигилировать с ангельским антителом.
3-Й УРОК, ЧТЕНИЕ
А глаза уже в состоянии различать не только трехмерные, но и двухмерные объекты — фотографии и документы. И вновь — жжение: контактные линзы слез. Свидетельство о рождении, выписанное на бланке «Свидетельство о смерти», — не было других бланков (и прожил долгую жизнь). Приглашение на прослушивание в Большой театр, дата прослушивания — 22 июня 1941 года (и пел всю жизнь в Краснознаменном хоре, «шаляпинский бас»). Письмо главного редактора журнала «Пионер»: «Признаю свою ошибку, не стоило помещать название рубрики «Комсомол наш вожатый» над фотографией чабана с отарой» (но с должности все равно сняли). Письмо из Бутырок архимандрита Илариона (В.А. Троицкого), ныне прославленного церковью новомученика: «Сейчас в камере собрались у нас три профессора. Читаем время от времени лекции; прошли курс стенографии. Прямо считаю нужным сказать, что эти два месяца прожил я не без пользы, и даже интереснее, чем жил бы без тюрьмы. Будет что порассказать...» (умер от сыпного тифа в пересыльной тюрьме в 1930 году). Трудовая книжка Лебедева А.Г.: «1942. XII. 4. Осужден на шесть мес. 1945.V.8. Уволен по инвалидности. 1947. IX.14. Зачислен учеником...» (осужден был за то, что опоздал на завод на четыре минуты).
4-Й УРОК, БОТАНИКА
Теперь пожалуйте в сад генеалогических деревьев. Ветвистое древо, коренящееся в начале ХVII века, в начале ХХ века дающее яркий цветок, — «поэт Константин Дмитриевич Бальмонт», а в конце века — тоненький пока росток — Катя Бруни, 3-й «В». Правнучка Бальмонта. (Так вот кем приходится нашим детям ХХ век — прадедушкой!) А рядом — древо семьи Воробьевых-Колосовских. Оно прослежено не ИЗ прошлого, а В, и поэтому больше похоже на дельту большой реки: видно, как предки, сливаясь, «впадают» в двух малышей: ученицу начальной школы Марину и воспитанника детского сада Вадима. История семьи сложена из фотографий. Вверху — прадедушка-младенец, только что научившийся держать голову. Внизу — Марина и Вадим на крыльце школы. Прадедушка гораздо младше. Между ними — четыре стежка крестиком: ХХ век.
Что это ты бормочешь, Гамлет, про связь времен?
И я — что бормочу я?
Сказалась сказка: жили-были, были-сплыли
матроска, муфта, пелерина, кушачок...
Какое детство вам под елку положили!
Рубить под корень едет в дровнях мужичок.
Садись, мужичок, в свои дровеньки. И катись! Есть деревья, которых не вырубить топором.
5-Й УРОК, ЧИСТОПИСАНИЕ
Наклон, нажим, связки, чернильница (лиловый призрак Славика Кургузова, дунувшего в непроливайку), открытое перо. Прописи. Прописные истины про маму и раму. Тетрадные листы, на которых как будто одной рукой написано в девятнадцатом году «Свергли нашего царя», а в пятидесятом — «чтобы Сталин мог мной гордиться». Ставили руку, как голос, — долго, кропотливо... И получался почерк с неповторимым тембром. Таким почерком мелко исписана толстая тетрадь — дневник десятиклассницы Ирины Колосовской за 1947 год: «Зачем в жизни хорошие люди так много страдают? Неужели после этого можно верить в бога, в добро небесное? Надо быть просто дураком. Но во что-то непонятное я твердо верю. В судьбу, некоторые предсказания и сны, хоть то и не к лицу советской школьнице, но, к великому стыду, приходится верить...» (погибла два года спустя — утонула, спасая подругу).
Двухмерные документы, минуя третье измерение, сразу раскрываются в четвертое — время. Особенно при сопоставлении. Давайте прочтем передовицу журнала «Голос молодежи»: «Свершилось что-то великое. На наших глазах произошел переворот, равного которому по значению не знает ни одна из историй народов». И сразу после нее — сочинение первоклассницы Булкиной «День революции», написанное в ноябре 1918 года: «Когда была революция все не работали и все тогда ходили скрасноми флагами. И царя прогнали и заберали всех гардавых и горадначальников и отправляли на войну. Кагда их всех ловили то внаш дом начирдак залес один мировой судья и одна баба дала ему платье. Он надел а другая баба увидала и показала милицанеру а милицанер нашол его изабрал а он нехател ити».
А он не хотел идти...
Училась писать ручкой с открытым пером:
пишешь, как будто катаешься
на фигурных коньках:
фонарик, ласточка, пистолетик,
перекидной мостик,
сугроб, слезы на варежке и промокашке
поверх записки:
«Уважаемая Ирина Александровна!
Не ставьте мне, пожалуйста, 4 —
я больше не буду!»
Поставила. Буду.
Ручки с закрытым пером
долго оставались
на полулегальном положении.
И шариковые, как шариковы,
покончили с чистописанием.
6-Й УРОК, КЛАССНЫЙ ЧАС
XX век умещается в «Кабинете изобразительного искусства». Правда, набитом битком. Даже на оконные стекла приклеены фотографии и документы, отчего в музее сумрачно, а солнечный майский день за окном ненавязчиво становится частью экспозиции.
XX век умещается в историю одной семьи и может быть воссоздан во всей полноте силами одной школы. Школьный музей выдерживает сравнение с любым «взрослым» музеем, в распоряжении которого вся страна. Вот он, главный урок: настоящая, живая школа — страна в миниатюре, семья в увеличении, жизнь в натуральную величину. Почему мы догадались перевести Лизу в 734-ю только в пятом классе?
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК
Моцарт. «Приди, о май...»
Вера ПАВЛОВА
На фотографиях:
- ТАК ВОТ ОНИ КАКИЕ, ПРЕСЛОВУТЫЕ МЕДНЫЕ ТРУБЫ...
- ЗОЯ НИКОЛАЕВНА КАСАТКИНА: «ВОТ И ВАШ «ОГОНЕК».
- А КЕРОСИНА В МУЗЕЕ, УВЫ, НЕТ...
- ПАША ГЕНДЕЛЬМАН: «ПАТЕФОН ПЕРЕД ПОСЛЕДНИМ ЗВОНКОМ».
- «НУ И КАК ЭТО НАДЕВАЛИ МАМЫ?»
- СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ СТАЛО ПРОШЛЫМ.
- ЭТО ВАМ НЕ СЕРВИЗ «МАДОННА».
- ЛОЖКА-ИНВАЛИД ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ.
- В материале использованы фотографии: Марка ШТЕЙНБОКА