Возлюбленная псу. Полное собрание сочинений
Автор: Артур Хоминский
Издатель: Водолей
"Тогда появилась из холодной дали и остановилась перед Тальским Собака, всем собакам Собака. И он познал ее тайну и, охваченный экстазом, никогда, может быть, вновь не появлявшимся, взошел на сияющие высоты своей мысли"
Про писателя Артура Хоминского не известно практически ничего. Живший вроде бы в Киеве молодой человек опубликовал в первой половине 1910-х годов шесть книжечек стихов и прозы, на которые никто не обратил никакого внимания. В 1912 году он написал два письма Александру Блоку и безуспешно пытался с ним встретиться. Это все. Пару лет назад Хоминского открыл московский филолог Александр Соболев, выложил его вещи сначала в интернете, а теперь издал книгой.
Самое удивительное здесь — небольшой роман "Уют Дженкини". Скорее даже не роман, а, как сказал бы Андрей Белый, "симфония" или, как гласит подзаголовок, "первые сны". В них некто Тальский, просвещенный и посвященный в разнообразные тайны юноша, поэт и математик, путешествует между городом и утопическим дачным Уютом, страдает от любви одновременно к земной порочной Зине Дорн и мудрой могущественной Елене Николаевне Мирановой, председательнице Общества Стояния На Перекрестках (это, конечно, два лика блоковской вечной женственности, Незнакомка и София). Помимо того он общается с мистической Собакой, ночует на навозной куче и постоянно клянется в верности "тому, что не проходит, и тому, чего никогда не было". Для читателя, представляющего себе общие места русского символизма, "Уют Дженкини" — текст уморительно смешной. Но даже и без литературного фона читать роман, сплошь состоящий из фраз вроде "Сон прошел, и не успевший еще открыть глаза Тальский познал неумолимость сегодняшнего дня",— сплошное веселье.
Почти через 20 лет примерно так (имея в виду манеру, а не философские основания) начнут писать обэриуты, затем приемами Хоминского будут, не зная того, пользоваться Веничка Ерофеев, Саша Соколов, даже Мамлеев. Но чтение забытого киевского модерниста сквозь обэриутскую оптику напрашивается в первую очередь. Именно они культивировали подобный тип автора: про Хоминского невозможно сказать, гений он или графоман (есть страницы совершенно нечитабельные), пишущий под опиумом безумец или ехидный критик литературных мифов. Абсолютная загадочность фигуры автора, непрозрачность его интенций и делает тексты Хоминского таким интересным артефактом.
Афган
Автор: Родрик Брейтвейт
Издатель: Corpus
Читая книгу Родрика Брейтвейта о советской войне в Афганистане, поражаешься, насколько нелепость этой кампании похожа на общую нелепость советской жизни эпохи застоя. Вот сержант Федоров, служивший в городе Файзабаде, вспоминает военторг при местной базе: "В нем было все — и даже то, о чем мы в СССР и не подозревали. Но все равно, как и везде в СССР, существовал дефицит". Расквартированная в Афганистане 40-я армия, по выражению другого участника, из-за ничтожных зарплат солдат превратилась в "грабьармию". И в целом, хотя армия эта не проиграла в Афганистане ни одного сражения, война безусловно окончилась для Советского Союза полной неудачей. Разгадка этому парадоксу лежит, как кажется, в цитате, взятой Брейтвейтом в качестве эпиграфа к одной из глав: "Мы пытались учить афганцев, как строить новое общество, зная, что нам самим это не удалось".
Брейтвейт — сначала военный разведчик, а впоследствии последний посол Великобритании в СССР — прикладывает огромные усилия, чтобы не задеть чувства участников той кампании. К каждому описанию нелепости, жестокости и абсурда, творимого русскими военными, прилагается сравнение с действиями американцев и англичан в том же Афганистане. Сравнение, как правило, не в пользу последних. И пусть иногда это выглядит слегка механически, но такой ход кажется единственной возможной данью памяти по отношению к отправленным в Афган солдатам, не считавшимся за людей ни тогда, ни теперь. Брейтвейт цитирует заседание политбюро, на котором вожди обсуждали, как объявлять родителям о смерти их детей: "Здесь не должно быть вольностей. Ответы должны быть лаконичными и стандартными". Было решено передавать родственникам тела ночью и воинские почести павшим не отдавать. Пожалуй, это равнодушие государства к тем, кто умер ради его прихоти, покорность, с которой это безразличие принималось родственниками погибших, и полное отсутствие памяти и интереса к афганской войне в сегодняшнем российском обществе — и есть то, что принципиально выделяет эту кампанию среди других, не менее бессмысленных и жестоких войн в разных частях света на протяжении последнего века.
Жизнь прекрасна, братец мой
Автор: Назым Хикмет
Издатель: Лимбус Пресс
Турецкий поэт, прозаик, коммунист и диссидент Назым Хикмет был популярен в СССР чуть ли не больше, чем на родине. Здесь он три раза женился, умер, написал кучу вещей и издавался огромными тиражами, превратившись постепенно в одного из неразличимых фигурантов бабушкиных книжных полок. Последние десятилетия Хикметом мало кто интересовался, но сейчас на русский внезапно перевели его последний, написанный за год до смерти автобиографический роман "Жизнь прекрасна, братец мой". То, что эту книгу советские попечители хикметова наследия предпочли не заметить, вполне объяснимо. Вроде бы искренний роман о революционной страсти, постепенном обретении и осознании коммунистических идеалов, но совсем без оглядки, полностью для себя — так, что лирика оказывается гораздо важнее не только политики, но и веры. Сюжет простой: подпольщик-коммунист и художник Ахмед (альтер эго автора) тайком приезжает в городок Измир и прячется от полиции в доме своего друга Измаила. Там, запертый в четырех стенах, он вспоминает весь свой революционный путь — в Турции и в Москве, где он учился, а также готовится к новому бегству — обратно в СССР, к свершенной революции и любимой девушке Аннушке. В целом "Жизнь прекрасна" — немного усыпительное, несмотря на бодрую тему, мозаичное повествование, но иногда читать его очень любопытно — главным образом, именно из-за как-то окончательно осознанной перед смертью бездомности автора, его неполной принадлежности и родной Турции, и советскому миру.
Частный человек. Л. Я. Гинзбург в конце 1920-х — начале 1930-х годов
Автор: Станислав Савицкий
Издатель: Издательство Европейского университета
Этот процесс начался еще в конце 80-х, но в последние 10 лет стал очевидным. Лидия Гинзбург из интересного филолога, тонкого мемуариста, знакомицы и ученицы великих и учительницы многих, жительницы маргиналий превратилась в одну из центральных интеллектуальных фигур русской культуры XX века, гениального наблюдателя, сравнимого с Шаламовым или Н. Я. Мандельштам. "Частный человек" петербургского филолога и искусствоведа Станислава Савицкого — первая книга, написанная о Гинзбург. Сюжет здесь во многом — именно генезис тех особенных жанров, в которых она стала писателем: записных книжек, мемуарных "повествований". Но одновременно это — рассказ о попытке сложного человека найти себе социальное применение в мире, требующем от любого полезности, участия в общем труде, и об открытии того факта, что абсолютно частное существование тоже может быть формой напряженной социальности. Вдобавок в книге впервые с 1932 года опубликована забавнейшая история "Агентство Пинкертона", сделанная Гинзбург вместе с художником Львом Канторовичем для журнала "Еж" — попытка "правильного" рассказа про борьбу капиталистических ищеек и рабочего движения в Америке.
Гадюшник. Ленинградская писательская организация: избранные стенограммы с комментариями
Автор: М. Н. Золотоносов
Издатель: НЛО
Еще одна книга об истории ленинградской литературы может читаться как антитеза истории Гинзбург. Здесь — никакого частного, одно общее — но зато в самом омерзительном его изводе. Громадный том филолога и культуролога Михаила Золотоносова не совсем историческое исследование, но и не сборник документов. Скорее это — величественный монтаж, необъятное покрывало гнусностей разного калибра. Материалы здесь — собственно стенограммы ленинградского отделения Союза писателей СССР. Золотоносов собрал эти удивительные, часто звучащие как диалоги из абсурдистских пьес, тексты, откомментировал (но не перегружая дополнительной информацией) и соединил в сложную структуру, организованную вокруг нескольких крупных скандалов, потрясавших организацию в 40-е — 60-е годы. Калибр скандалов — самый разный: от травли Пастернака до многостраничного разбирательства дела о подсдаче писателем Мирошниченко части дачи в Комарово. Несмотря на множество комичных моментов и почти детективных историй, "Гадюшник", конечно, очень тяжелое чтение. Но если следить за современной литературной жизнью (да и не только литературной), замечаешь, что жанр публичного доноса на коллег возрождается из сталинского пепла на глазах. Так что сквозь призму новейших тенденций российской интеллектуальной жизни "Гадюшник" смотрится не неподъемным историческим разысканием, но книжкой вполне актуальной.