Лорд Байрон однажды заметил, что скорее предпочел бы родиться Браммелом, нежели Наполеоном. Поэт был не единственным человеком, попавшим под обаяние лондонского денди. Подобно тому, как Наполеон был мерилом политического гения, Браммел олицетворял меру вкуса. В начале XIX века миллионы людей по всей Европе — от Лондона до Санкт-Петербурга — стремились подражать не только его костюмам, но и манерам. Великий денди пытался соблюсти меру до конца. И это его погубило.
Оксфордский самец
Джордж Брайан Браммел появился на свет в 1778 году в Вестминстере. Его отец был секретарем лорда Норта, известного тем, что погружался в сон в парламенте в знак презрения к оппозиции. Будучи человеком деятельным, отец Джорджа сделал себе на службе состояние и остаток жизни провел в Беркшире в должности первого шерифа. В его доме бывали известные политические деятели, драматурги, ораторы. Видимо, именно здесь Джордж овладел искусством вести бессмысленные светские беседы, впоследствии ставшим одной из главных составляющих его обаяния. Где Браммел научился хорошо одеваться и преподносить себя, сказать трудно. Двенадцати лет он поступил в Итон, а затем в Оксфорд, где провел четыре года. Может быть, именно здесь, страдая от того, что выглядит не столь элегантно, как ученики из более богатых семей, он и решил противопоставить туго набитым кошелькам изысканный вкус. Во всяком случае, очень скоро он прослыл щеголем и фатом (Buck и Macaroni — буквально "самец" и "макароны". Так тогда звали законодателей мод).
В 1794 году Браммел покинул Оксфорд и был зачислен корнетом в 10-й гусарский полк, которым командовал принц Уэльский, будущий король Георг IV. О лучшем командире Браммел не мог и мечтать. Первый джентльмен Европы, как называли наследника английского престола, гораздо больше гордился изяществом своих манер, чем общественным положением. Когда-то он был красив и носил прозвище Принц Флоризель (персонаж "Зимней сказки" Шекспира) — этим именем он подписывал некоторые свои письма к любовницам. Принц изобрел новую пряжку для башмаков: она была в дюйм длиной, в пять шириной, закрывала почти весь подъем ноги и с обеих сторон доставала до пола. Изобретение имело бешеный успех. Наследник ввел в моду синие фраки со стальными полированными пуговицами размером с яйцо. Придворные мгновенно облачились в них. Однако щеголять во дворце, где король мурлыкал под нос Генделя и проверял конторские книги, а королева вышивала на пяльцах и нюхала табак, было бессмысленно. Принц сделался завсегдатаем злачных мест Лондона. Умопомрачительные попойки с бешеной игрой в карты, неистовым обжорством и беззастенчивым распутством следовали одна за одной. Наследник стал идолом золотой молодежи — только на сюртуки он тратил 10 тыс. фунтов стерлингов в год. Помимо ежегодных выплат 120 тыс. фунтов на содержание принца парламент был вынужден уплатить его долги на сумму 810 тыс. фунтов.
Когда в полк поступил Браммел, принцу было 32 года. Он обрюзг, его мучили одышка и головокружение. Верные собутыльники ему наскучили. Принцу представили Браммела, которому тогда исполнилось всего шестнадцать, и он поразил наследника своей цветущей юностью, каким-то странным образом гармонировавшей с уверенностью умудренного опытом человека, дерзостью, сочетавшейся с почтительностью, гениальным умением одеваться и замечательной находчивостью в ответах. Один из биографов Браммела писал: "Принц, со своей лимфатической и застывшей красотой, которую он старался одушевить нарядной одеждой, оживить огненной игрой алмазов, имея душу столь же золотушную, как и тело, но храня, однако, природную грацию, эту последнюю добродетель придворных, будущий король признал в Браммеле часть самого себя, ту часть, которая оставалась доброй и светлой".
Принц ввел Браммела в лондонские салоны. Браммел покорил их завсегдатаев так же легко, как и самого наследника.
Светский лев
Взглянув на портрет Наполеона в императорской мантии, Байрон сказал: "Кажется, что он в ней родился". То же самое можно сказать про знаменитый голубой фрак, придуманный Браммелом.
В моде можно быть оригинальным — некий лорд носил фрак с одной фалдой так невозмутимо, как будто их было две. Можно быть эксцентричным, как золотая парижская молодежь, почтившая конец якобинского террора красной нитью на шее и связанными в пучок волосами на затылке. Можно быть глупым, как член конвента Жавог, который разгуливал по улицам нагишом, считая, что такой костюм наиболее соответствует идеалу античности. Или как лондонские денди, носившие потертые фраки: они протирали их отточенным стеклышком до состояния кружева. К концу XVIII века модники стали посмешищем светских гостиных и салонов.
Появившись в обществе, Браммел сделал дендизм синонимом хорошего вкуса. В его отношении к костюму оригинальность, не выходящая за пределы здравого смысла, уживалась с эксцентричностью, протестующей против него. От его портных, Дэвидсона и Мейера, которых многие считали творцами браммеловской славы, на самом деле зависело немногое. Браммелу претила сама мысль, что портные могут играть какую-то роль в его славе (Наполеон тоже не терпел притязаний маршалов на свои победы). Он полагался прежде всего на те свои качества, которыми обладал от природы,— очарование, изысканность и непринужденность.
Браммел мог потратить несколько часов на туалет, но, одевшись, забывал о костюме. И этим он тоже отличался от заурядного щеголя. Однажды он появился в обществе в перчатках, облегавших руки так, что были видны очертания ногтей. Эти перчатки повергли всех в благоговейный трепет. Но в глазах самого Браммела их ценность заключалась лишь в том, что их изготовили четыре художника: три специалиста по кисти руки и один — по большому пальцу. Там, где не действовала грация, он покорял людей иронией. Порой его язвительные слова были жестоки. Его ирония была заключена не только и не столько в словах, но и в голосе, жестах, даже в молчании. Браммел умел молчать.
Женщины способствовали его славе, восторженно рассказывая о нем во всех салонах Европы, от Лондона до Петербурга. Но Браммел не был распутником. Тщеславие душило в нем все другие страсти. Правда, злые языки утверждали, что он увел нескольких любовниц у принца Уэльского, но вряд ли это было правдой. Каждая светская дама, примеривая наряд или прикалывая цветок, думала, что скажет об этом Браммел. Одна герцогиня на балу чуть не во всеуслышание внушала своей дочери, чтобы та тщательно следила за своими жестами и словами, если случится, что Браммел удостоит ее разговором. Рассказывали, что мадам де Сталь была в отчаянии от того, что не понравилась ему. (Эту даму, кстати, не переносил и Наполеон — еще одна черта, сближавшая двух властелинов мира. Но неприязнь императора знаменитая писательница перенесла легко, ибо он отказал ей только в уме. Браммел же усомнился в ее женственности.)
Многие рисовали Браммела куклой без мозгов и души, как и всю эпоху Англии рубежа XVIII — XIX веков — эпохой упадка и безумия. Но Браммел не был ни фатом, ни безмозглым щеголем. Когда-то, упав с лошади, он сломал нос, и это испортило его греческий профиль, но главным в его лице было выражение, а не правильность черт. "Он не был ни красив, ни дурен,— пишут его биографы,— но было во всем его существе выражение утонченности и сосредоточенной иронии, а в глазах — невероятная проницательность". Разве это портрет куклы?
Принц и денди
Образ жизни денди несовместим с военным мундиром. Но до поры до времени служба не тяготила Браммела. Он не повиновался приказам полковника, но тот, находясь под обаянием своего подчиненного, не был суров с ним — за три года генерал от моды стал капитаном от кавалерии. Его военная карьера и дальше могла бы развиваться столь же стремительно, но когда полк решили перевести в Манчестер, Браммел подал в отставку. Он сказал принцу Уэльскому, что не хочет оставлять его, на самом же деле он не хотел оставлять Лондон: денди в городе фабрик так же неуместен, как Наполеон на острове Эльба.
Браммел поселился на Честерфилд-стрит, 4, напротив дома Джорджа Сэлвина — одного из тех модников, которых он затмил. Но у Браммела было больше почитателей, чем соперников. С 1799 по 1814 год не было ни одного раута в Лондоне, где бы его присутствие не рассматривали как торжество, а отсутствие — как несчастье. Сначала Браммел посещал почти все балы, но позже счел это чересчур обыкновенным для себя. Появившись на минутку в начале приема, он бросал на присутствующих взгляд, затем ронял пару фраз — и исчезал, олицетворяя собой знаменитый принцип дендизма: "Оставайтесь в свете, пока вы не произвели впечатление. Как только это достигнуто, удалитесь". Газеты упоминали его имя прежде имен самых знаменитых гостей. Поэзия была полна им. Его дух витает над "Дон-Жуаном" Байрона. Именно он незримо присутствует в строках Пушкина: "Как денди лондонский одет".
Звезда Браммела светила так ярко, что начала ослеплять его самого. Отношения с принцем с некоторых пор сделались весьма натянутыми. Старея, наследник все больше тучнел, и Браммел с насмешливостью неувядаемой красоты подтрунивал над этим: он называл принца Big Ben, а его фаворитку Фиц Герберт — Benina (слово это имеет как минимум два значения — "невинная" и "опухоль"). Принц, до которого дошли высказывания Браммела, не мог стерпеть подобного от человека, которого считал своим протеже. В 1813 году он решил отдалить Браммела, надеясь, что без его поддержки денди придется плохо. Но тот не утратил своего положения в обществе. Более того, директора одного из лондонских клубов всерьез обсуждали, пригласить ли на свое торжество принца или нет, так как он поссорился с Браммелом. Денди с дерзким великодушием настоял на том, чтобы принца пригласили. И тот опять проглотил пилюлю. Но так продолжалось недолго.
Размолвка с принцем совпала по времени с денежными затруднениями, с которыми Браммелу до сих пор удавалось справляться. Отставка не сильно пошатнула его финансовое положение. Оставались неплохие доходы с поместий, некогда приведенных в порядок его отцом. Да и самого Браммела нельзя было назвать мотом. Его расходы всегда были на уровне его положения, не более того. Он оставлял ослепляющую пышность другим, сам же никогда не нарушал правила: чтобы быть хорошо одетым, не надо носить одежду, бросающуюся в глаза. Правда, во всем, что касалось интерьера, экипажа, стола, он не терпел экономии. У него были отличные выездные лошади, великолепный повар. Он давал восхитительные обеды, на которых общество было подобрано не менее обдуманно, чем вина. Браммел любил пить до опьянения. Но и пьяный он оставался элегантен и остроумен. Впрочем, тогдашние представления о пьянстве сильно отличались от современных. Пили все. Премьер-министр Вильям Питт отправлялся в парламент, предварительно выпив дома бутылку портвейна, а из парламента шел в ресторан, чтобы утолить жажду еще двумя-тремя бутылками. Выражение "Пить как Питт и денди" стало пословицей.
Благополучие Браммела подорвала карточная игра. Денди, которого нельзя увидеть за карточным столом,— не денди. Браммел играл страстно. И проигрывал. Он прибег к услугам ростовщиков и погряз в долгах. Он мог бы обратиться за помощью к принцу, но в глазах общества это было равноценно падению. Браммел попытался отсрочить крах, но совершил другую ошибку — он изменил самому себе. В его костюмах появились неуместно яркие краски, чего он прежде не допускал. В нем самом появился цинизм, до тех пор ему несвойственный. Когда один джентльмен, выручивший Браммела некоторой суммой, через некоторое время потребовал вернуть долг, он с изумлением услышал, что долг уже уплачен. Поинтересовавшись, когда же, кредитор получил такой ответ: "В тот момент, когда я стоял у окна и сказал вам, проходящему мимо: 'Джемми, как вы поживаете?'". Браммел-человек исчез. Вместо него появился Браммел-легенда, Браммел-символ.
Он был на грани разорения и не стал дожидаться развязки.
16 мая 1816 года Браммел написал одному из своих знакомых: "Дорогой Скроп, пришлите мне 200 фунтов. Банк закрыт, а все мои деньги в трехпроцентных бумагах. Я верну их вам завтра утром. Весь Ваш Джордж Браммел". (Надо ли пояснять, что никаких бумаг давно не было.) Ответ пришел незамедлительно: "Дорогой Джордж, мне очень жаль, но все мои деньги — в трехпроцентных бумагах. Весь Ваш Скроп".
18 мая Браммел навсегда покинул Англию.
Царь Кале
Браммел поселился во Франции, в Кале — убежище большинства английских должников. Оттуда он перебрался в Париж, но ненадолго. Светские беседы — одна из основных составляющих его обаяния — вести было невозможно. Браммел, говоривший на ломаном французском, был невыносим, и он сам понимал это лучше всех. Он вернулся в Кале.
Имущество Браммела в Англии было продано с молотка, но остатки состояния и пожертвования друзей позволили ему еще несколько лет носить прозвище Царь Кале. Корона потускнела, но королевские привычки остались. Когда некий лорд прислал ему приглашение на обед, назначенный на три часа пополудни, Браммел ответил, что никогда не ест в это время, и отклонил предложение. Своих новых подданных Царь Кале и вовсе стыдился. Однажды местный буржуа, накануне пригласивший Браммела на обед, приветствовал его, идущего с кем-то из знакомых по улице. Браммел невозмутимо обратился к собеседнику: "Кто это с вами поздоровался?"
Мир беспощаден к свергнутым королям. Конец Браммела был печален. Король изящества был затравлен нищетой, один из самых блестящих умов эпохи погасило безумие. Расплатой за палаты Виндзора стало пребывание в сумасшедшем доме, где он и умер в 1840 году. Иногда он приказывал прислуге убрать комнаты по-праздничному, надевал свой голубой фрак с золотыми пуговицами, пикейный жилет, черные обтягивающие панталоны и застывал посреди комнаты. Затем начинал громко выкрикивать имена принца Уэльского и прочих высокопоставленных лиц Англии: ему казалось, что они входят к нему. Он начинал беседовать с ними. Это длилось часами. Когда разум возвращался к Браммелу, он падал в кресло и заливался слезами.
"Вы — дворец в лабиринте",— когда-то написала Браммелу одна отчаявшаяся понять его почитательница. Безумие — самый безнадежный из лабиринтов. Поэтому рассказывать о последних днях жизни Браммела бессмысленно.
СЕРГЕЙ ЦВЕТКОВ
--------------------------------------------------------
БРАММЕЛ БЫЛ МЕНЕЕ СОСТОЯТЕЛЕН, ЧЕМ ЕГО ОДНОКАШНИКИ ПО ИТОНУ И ОКСФОРДУ. НО ТУГО НАБИТЫМ КОШЕЛЬКАМ ОН ПРОТИВОПОСТАВИЛ ИЗЫСКАННЫЙ ВКУС
"ВАЖЕН НЕ КОСТЮМ, А УМЕНИЕ ЕГО НОСИТЬ", — ДУМАЛИ ЛОНДОНСКИЕ ДЕНДИ. "ВАЖНО И ТО И ДРУГОЕ",— ЗАМЕТИЛ БРАММЕЛ И СТАЛ ЗАКОНОДАТЕЛЕМ МОДЫ
КОГДА БРАММЕЛ ОКАЗАЛСЯ НА ГРАНИ РАЗОРЕНИЯ, ОН НЕ СТАЛ ОБРАЩАТЬСЯ ЗА ПОМОЩЬЮ К СВОЕМУ БЫВШЕМУ ПОКРОВИТЕЛЮ. ЭТО БЫЛО БЫ РАВНОЦЕННО КРАХУ. БРАММЕЛ ОБРАТИЛСЯ К РОСТОВЩИКАМ. НО ЭТО ЕГО НЕ СПАСЛО
--------------------------------------------------------
Дендизм жив
Все мы вышли из браммеловского фрака
Вещи переживают людей. И не только амфоры, отлежавшиеся на морском дне, пока менялись цивилизации и эпохи; не только фамильные драгоценности, переселявшиеся вместе с семьями из княжеских дворцов в коммунальные хижины или музеи; не только чиппендейловские стулья, безотказно державшие зады многих поколений, но и то, что мы пренебрежительно называем "тряпками". Пусть давно истлели кринолины вельможных красавиц, шинели петербургских чиновников и рваные тельняшки революционных матросов, но дух этих вещей витает в нашей сегодняшней жизни. Мы же не замечаем, что донашиваем second hand XVIII, XIX и, уж конечно, всего ХХ столетия.
Двести лет назад в лондонских клубах и гостиных возникло явление, до сих пор влияющее на социальную жизнь почти всего мира. Дендизм был первой попыткой богатых людей в повседневном быту совместить несовместимое — протест и конформизм, индивидуализм и верность обычаям, личную оригинальность и следование заданным образцам. С тех пор старания молодежи из состоятельных семей, а примерно с середины нашего века — и среднего класса, проявить свое отношение к обществу и миру в собственном костюме не прекращались. Только названия менялись (тедди-бойз уступали место битникам, следом шли модс и хиппи, панки и гранжи), но суть оставалась прежней: манера одеваться для молодых мужчин становилась больше чем просто модой, рамки эстетики оказывались узки для нового покроя брюк и пиджаков, протест начинался с длины волос, а заканчивался бунтами в Кенте и Сорбонне, уходами в коммуны и овердозами героина. Традиции первых денди — от любви к синим фракам с металлическими пуговицами до тотальной иронии по отношению ко всему окружающему и более чем свободного отношения к морали — продолжались и продолжаются. Взгляните на ставшие много лет назад почти униформой деловых людей клубные пиджаки, прочтите любой постмодернистский текст, вспомните, в конце концов, сексуальную революцию. Не тени ли прекрасного и беспутного Браммела и его великого учителя-принца витают уже и над нами?
Я помню, как этот дух начал просачиваться под железный занавес, чуть приподнявшийся в послевоенные годы. Недавние западные союзники и наши профессиональные борцы за мир, зачастившие в Стокгольм и Париж, занесли заразу на девственно чистые просторы социализма. Возможно, именно из-за неподготовленности почвы на одной шестой части суши наши стиляги полностью воспроизводили все родовые черты того самого, раннего, дендизма. Сыновья профессоров и генералов уходили в стиляги всерьез и надолго: невиданные и невообразимые в серо-шинельной и черно-френчевой империи пиджаки и ботинки, издевательская усмешечка и презрительный взгляд на сурово насупленную действительность, постоянный кадреж чувих на фоне несокрушимой парткомовской нравственности. Это был несомненный дендизм, но с поправкой на советскую реальность. Они носили шокирующую одежду, но не придумывали ее сами, а разыскивали в комиссионках и фарцевали у "Националя"; они следовали примерам не отечественных аристократов (в силу отсутствия таковых), а американских актеров из трофейных фильмов; они были героями, но героями отрицательными; им подражали, но за подражание общество, точнее, государство карало исключением из института и отправкой на 101-й километр от столицы. Но, как и подобало истинным, хотя и не подозревавшим об этом, последователям принца Уэльского и мистера Браммела, стиляги не сдавались.
Легендарные портные, к которым ездили в Таллин и Львов, шили пиджаки точно как у очаровательного Вейсмюллера из "Серенады Солнечной долины": широкие и длинные, с могучими ватными плечами и — предмет особой ненависти "крокодильских" карикатуристов и комсомольских секретарей — с разрезом сзади. В злополучном этом разрезе усматривалась даже некая непристойность. Артисты сапожного ремесла из Сухуми и их эпигоны с московской Тишинки подклеивали каучуковые белые "трактора" к подошвам обычных "скороходовских" ботинок. Через месяц каучук отваливался — и приклеивался снова. Мамы (или верные чувихи, если напуганные общественностью мамы отказывались) зауживали брюки до сакраментальных "шестнадцати внизу" — мы надевали их, лежа на диване и чуть намылив ноги. Штанины теми же умелицами укорачивались, одновременно делался отворот шириной в ладонь, из-под которого, естественно, видны были белые или красные носки. Пределом мечтаний рядового советского денди первых послевоенных пятилеток был настоящий галстук с тропическим пейзажем. Какой ценой он доставался у "фирмы", описанию не поддается.
Дальше путь был один: вон из комсомола, вон из института, на "Бродвей" между магазином "Подарки" в начале Gorkiy street и Пушкинской площадью, до первого попадания в поле зрения бдительного "метрополевского" швейцара со званием ("контакты с иностранцами, незаконные операции с валютой") и дальше, дальше, дальше... Иногда в город Александров по Ярославке, что как раз за 100 километров от столицы государства рабочих и крестьян, а иногда и в места отдаленные не столь, а гораздо больше.
Чем они кончили, отечественные браммелы и флоризели? Кто-то сгинул в безвестности, кто-то вышел в "видные деятели культуры" времен оттепели и последующих таяний. А недавно умер самый знаменитый и последовательный из них, по прозвищу Бэмс,— реальный прообраз героя пьесы Виктора Славкина "Взрослая дочь молодого человека". До самого конца он носил светлый плащ и белую шляпу-стетсон — словно напоминание нынешним джинсово-кожаным о том, как здесь все начиналось.
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ
Подписи
Говорят, что Джордж Брайан Браммел (крайний слева) увел не одну любовницу у своего покровителя, будущего короля Георга IV. Но это вряд ли соответствовало действительности. Сексуальная ориентация Браммела чудесным образом гармонировала с цветом изобретенного им фрака. К тому же его тщеславие перевешивало все другие страсти. И тем не менее женщины были от Браммела без ума, восторженно рассказывая о своем кумире в европейских салонах от Лондона до Петербурга
Покорив учащихся Итона и Оксфорда, завоевав сердце своего командира, Браммел очаровал и принца Уэльского. Наследник престола два десятилетия покровительствовал денди, но на свою коронацию, состоявшуюся в 1821 году, не пригласил. Не потому, что давно поссорился с любимцем. И не потому, что уже пять лет Браммел жил во Франции. А потому, что, появись Браммел на коронации, он, как всегда, мельком взглянув на присутствующих, высказал бы суждение относительно некоторых из них и через минуту исчез. А потом в зале еще долго бы шептались: "Красавчик назвал принца Большим Толстым Бэном". А принц не любил, когда его называли Бэном
Увидев портрет Наполеона в императорской мантии, Байрон сказал:"Кажется, что он в ней родился". В таком случае Браммел родился в придуманном им голубом фраке. Или зеленом. Не важно. Важно то, что тот же Байрон как-то признался, что предпочел бы родиться Великим денди, а не Великим императором, и таким образом стал первым человеком, поставившим Наполеона и Браммела в один ряд.
Светские львицы, примеряя новые наряды, думали, как их оценит Браммел. Мадам де Сталь была в отчаянии, когда не понравилась денди. Ее, кстати, не переносил и Наполеон. Но на оценку императора знаменитая романистка не обратила особого внимания. Наполеон отказал ей в уме. Браммел же усомнился в ее женственности