И все-таки наши

Приятных новостей две. Во-первых, галерея "Наши художники" переехала с Рублевки в самый центр Москвы: новое выставочное пространство, оформленное, как и старое, подмосковное, мастерской Евгения Асса, открывается в районе московской "музейной мили" — в Сеченовском переулке. Во-вторых, новую жизнь галерея начинает весьма небанально: с "русского космополита", по выражению Сергея Маковского, с "нашего" и в то же время не вполне "нашего" художника, о последних годах которого нам до недавних пор было мало что известно.

Под "нашими" в "Наших художниках" подразумевают обычно мастеров "русского Парижа", "русского Берлина" или "русского Нью-Йорка", связанных с родиной пуповиной, все разматывавшейся по мере роста эмигрантского километража, но окончательно не разорвавшейся, так что нам здесь они теперь, кажется, нужнее, чем там, в парижах. Тут же — настоящий гражданин мира, достояние всемирных историй искусства, дизайна и театра. Где про него, как и про Кандинского с Шагалом, не всякий раз вспомнят, что он, вообще-то, родом из Российской империи, из Гродно. И что карьера "Делакруа костюма", как окрестил его некогда знаменитый критик, писатель и розенкрейцер Жозефен Пеладан, начиналась в Петербурге.

Начиналась, надо заметить, отнюдь не блестяще. Вольнослушателя вышибли из Императорской академии после первой же конкурсной работы: оборванные и забитые персонажи его "Оплакивания Христа" как будто только что незаконно, по подложному паспорту и задобрив урядника, выехали из черты оседлости, что, безусловно, отвечало соображениям исторической достоверности, но оскорбляло академическое чувство прекрасного. Да и в кругу молодых художников, собиравшихся в доме Бенуа, он поначалу мало выделялся, разве что в пору журнала "Мир искусства" были замечены его оформительские навыки, приобретенные годами книжно-журнальной поденщины. Словом, если бы не дягилевские сезоны, мир вряд ли узнал бы "нашего художника" Леона Бакста.

На выставке показан Бакст неожиданный и в России практически невиданный — дизайнер тканей. 33 эскиза шелковых тканей предназначались для текстильного промышленника Артура Селига из Нью-Йорка — Бакст нарисовал их в 1924-м, незадолго до смерти. То был пик его славы, и, если бы жизнь художника не оборвалась на пороге art deco, он, несомненно, сделался бы одним из лидеров нового стиля. О чем, во всяком случае, говорят эти хранившиеся в США и нечасто выставлявшиеся эскизы. После кончины Бакста они оказались у его американского адвоката, от него перешли к Бакстову знакомцу и поклоннику Алону Бементу, директору Института-колледжа искусств Мэриленда, и более шестидесяти лет пролежали в Мэрилендском институте, пока их не выкупила хозяйка "Наших художников" Наталия Курникова.

К концу 1922-го, когда Бакст впервые приехал в Америку и познакомился с Селигом, он, можно сказать, был уже ветеран высокой моды и текстильного дизайна. Первые дягилевские триумфы — успех "Клеопатры" и "Шахерезады" — поставили его, не то чтобы денди, но все же модника, прославившегося своей легендарной коллекцией галстуков, в сомнительное с точки зрения пуристов от искусства положение законодателя парижских мод. Впрочем, взять Париж русской модой — это была приятнейшая патриотическая сенсация. "Биржевые ведомости" радостно рапортовали: "Представьте себе, Бакст подвергается теперь форменной осаде парижанок, особенно артисток, выпрашивающих у "модного" художника рисунки для своих нарядов". В лондонской Daily Mail ревниво шипели: "В своих работах Бакст соединил любовь русских к варварским цветовым эффектам с изысканностью линии Обри Бердслея". Первым опомнился Поль Пуаре, так что вскоре Бакст уже докладывал жене: "Слыхала ли ты про Poiret — портного? C'est le dernier cri. На днях он мне предложил 12 тысяч франков за 12 рисунков модных туалетов. Художники мне отсоветывают соединять свое имя с его, боятся, что я буду "declasse". Но будет чудно, если Петербург через 2 года (раньше не докатится) будет носить мои фасоны!" Впоследствии он с легкостью соединял свое имя с именами Poiret, Worth и Paquin, в списке его клиентов, помимо петербургской аристократии, значились Ида Рубинштейн и Луиза Казати, в обеих Венециях, Северной и настоящей, шли балы "по Баксту", великосветские красавицы выстраивались в очередь, чтобы им расписали ноги и плечи, так что Бакст вдобавок еще и пионер боди-арта и тату, а фасоны "a la Bakst" носили в Старом и Новом Свете.

С Селигом Бакст, всерьез собиравшийся покорять Америку и даже завоевывать Голливуд, связывал большие надежды. "Низкое ремесло" рисовальщика узоров для ткани его нисколько не смущало — смущали готовые ткани, что были недостаточно хороши для его костюмов. К началу 1920-х орнамент уже не квалифицировался как особо тяжкое преступление — даже в Советской России авангард взялся за изготовление ситчиков с тракторами и лампочками Ильича. И потом, это же сам Бакст писал Грабарю накануне Первой мировой: "Ты не можешь себе представить, как высоко стоит царь всех художеств и поэт всей пластики — орнамент". Селиг хотел ярких цветов и индейских орнаментов — Баксту идея была близка: "Создайте американскую школу из окружающей вас атмосферы. Понимаете ли вы, что нет такой страны в мире, где свежесть, интенсивность, поэзия цвета поражает глаз так, как это происходит в Америке? То, что я видел из раннеамериканского, я имею в виду индейского искусства, убеждает меня в том, что сильный, пылающий, бескомпромиссный цвет — это что-то вроде коренного американского продукта". Индейские орнаменты, цвет как коренной американский продукт — проживи Бакст сто лет, он, наверное, принял бы и Поллока, и поп-арт. Не прожил: селиговские эскизы, где ацтекские и инкские мотивы лихо смешиваются с хохломскими, а мимо церквушек, абрисом напоминающих храм Василия Блаженного, бредут индийские слоны и скачут индейские козы, оказались одной из последних работ Леона Бакста. Вряд ли Сергей Маковской мог предположить такую "всечеловечность" и такую "необыкновенную емкость нашего европейства" в этом "русском космополите".

Галерея "Наши художники", до 15 апреля