Выставка живопись
В Государственном Эрмитаже открылась выставка "Художник всех школ". Христиан Вильгельм Эрнст Дитрих (1712-1774)". Малоизвестный дрезденский мастер, попавший в русские коллекции благодаря тому, что российские императоры в своей закупочной деятельности были падки на все новомодное, по мнению КИРЫ ДОЛИНИНОЙ, стоит воскрешения. Хотя бы потому, что это редкий столь чистый пример полного отречения от авторского "я".
Дитрих — почти идеальный художник с точки зрения потребителя его искусства. Мастеровитый, одаренный, трудолюбивый, скромный, внимательный к заказчику и его пожеланиям, отзывчивый к критике. Это сейчас многие из вышеперечисленных доблестей воспринимаются с иронией (мы-то знаем, что настоящий художник должен быть гонимым, непонятым, но гордым и свободным), а в благословенном золотом сне XVIII века, да еще в провинциальной с художественной точки зрения Саксонии,— лучше и не придумаешь.
Он родился ровно 300 лет назад в Веймаре в семье в той или иной степени приближенности к разным германским дворам художников. В возрасте 12 лет его отправили на учение в Дрезден, и уже в 18 его учитель Иоганн Александр Тиле представил его ко двору курфюрста Августа Сильного. Тут мальчику повезло в первый раз — родиться художником в Саксонии при образованном и падком на таланты Августе, которому Дрезден обязан чуть ли не всей своей высокохудожественной славой, это было все равно что вытянуть счастливый билет. При Августе город наводнили иностранцы, которые, по замыслу правителя, должны были посеять высокое европейское искусство в провинциальную немецкую почву. Молодые местные дарования должны были смотреть на гостей во все глаза и учиться по их лекалам. Они и учились. Христиан Вильгельм Эрнст Дитрих стал первым учеником.
Он писал много и страстно. Писал так, как велели тогда запросы заказчиков и модные теории — "в манере" и "во вкусе" старых мастеров. Именно эти слова, "в манере..." и "во вкусе...", значились в названиях его полотен и гравюр, что никак не умаляло достоинств самих работ в глазах автора и иных на них смотрящих. Основных ориентиров было два — Голландия и Италия. Страсть провинциальных немецких земель к "реалистическому" искусству Золотого века ближайших соседей была всеобъемлющей. Каждому бюргеру и каждому дворянину хотелось иметь картинку в голландском духе. Именно "в духе" — ведь собственно голландцы были мало того что дороги, так еще зачастую и грубоваты, темноваты, мрачноваты и грязноваты. То есть надо было сделать то же самое, но в "улучшенном" варианте. Дитрих в этом был просто бесподобен — его "голландские" жанровые сценки никогда не опускаются ниже пояса; его "голландские" пейзажи всегда чуть более драматичны, чем оригинал; его сценки с детьми всегда чуть слащавее, чем у суровых соседей.
Но главным героем Дитриха был Рембрандт — то, что он творил "в манере" и "во вкусе" Рембрандта, достойно отдельной песни. Он искренне и самозабвенно "улучшал" гения — там, где Рембрандт сгущал свою фирменную черноту до полного растворения фигур и теней, Дитрих напускал лишь легкого туману. Там, где неистовый лейденец выбивал искры страсти, вырезая резцом или иглой клубки пульсирующих линий, Дитрих методично штриховал объемы. Там, где Рембрандт говорил о трагедии выбора или греха, Дитрих рассказывал легкую рокайльную историю.
Сказать, что это нравилось — ничего не сказать. Не в случае с Рембрандтом, конечно, но зачастую вещи Дитриха стоили больше "оригинала". Не мешало и то, что в некоторых случаях художник даже не утруждал себя сочинением композиции "в манере" и "во вкусе", а просто копировал знаменитые вещи, подписывая их при этом своим именем. Все шло на ура. Вот только когда в моду все увереннее стала входить Италия, Дитрих немного сдал свои позиции — большим историческим живописцем в итальянском стиле ему стать не удалось. Хотя его венценосные покровители очень на то надеялись и даже отправили его в Италию на стипендию. Дитриху климат юга не подошел, и, быстро вернувшись, он впервые, может быть, не стал писать того, чего от него ждали, а сконцентрировался на небольших камерных вещах. Но и тут преуспел — его "итальянские" работы обернулись редчайшими в собственно немецком искусстве пейзажами. Иногда даже уже вполне оригинальными. "Рафаэлем нашего и всех времен в пейзаже" назвал его великий Винкельман, хотя, собственно, его-то теорию ориентации на античность Дитрих никак не поддержал.
"Случай Дитриха" не уникален, но очень показателен. Блестящий копиист, талантливый имитатор, он воплотил в себе идею становления национального искусства через подражание идеальным, но инородным образцам. Это очень 18-вековая идея, совершенно невозможная в оголтелом поиске национальной идентичности, охватившем Европу уже через несколько десятилетий. Нам же, прошедшим из-под каблука Петра путь близкий, но все же несколько иной, это тем более интересно. С идеологической точки зрения этой выставке вообще лучше было быть не в Эрмитаже, где вольно или невольно Дитрих сравнивается с его же "оригиналами", а в Русском музее. Эпигонство, возведенное в доблесть,— отличная тема для специалистов по истории отечественного искусства.