Лучший из московских оркестров — Российский национальный под руководством Михаила Плетнева — дал абонементный концерт с неким привкусом сенсации. Слушателям, если среди них попались те, кто вынес каторжные бдения у Ростроповича и Озавы, на сей раз было предложено фирменное столичное качество. Помимо самой музыки был и заманчивый элемент: оркестровую поэму Скрябина "Прометей" Плетнев решился преподнести именно так, как ее задумал гений будущего — с партией цветного света, включенной в оркестр.
Партию Luce скрябинистам обеспечил финский инженер Тимо Алханен. Укрывшись в одной из лож с пультом, компьютером и партитурой, он мановениями рук менял цвет на 18 прожекторах, заставлял лучи чередоваться, смешиваться и описывать круги, падая то на орган, то на потолок, то на рельеф с профилем ни в чем не повинного Н. Рубинштейна.
Со времен премьеры "Прометея" в 1910 году, которая по техническим причинам прошла без партии Света, попытки воплотить огненную партитуру в полном виде предпринимались не раз. О степени их верности скрябинскому видению всегда остается лишь гадать. Но в любом случае на концерте Михаила Плетнева Большой зал консерватории превратился в храм, битком набитый избранными созерцать прообраз грядущей синтетической Мистерии.
Что же, когда одна часть программы собирает аншлаг (а на дорогих концертах плетневского оркестра бывает отнюдь не всегда), остальным частям выпадает счастливый билет тоже побыть в зените внимания. В первой части руководство оркестра распорядилось этим обстоятельством не очень гуманно, заставив публику слушать симфонию "Путь к Олимпу" творящего в русле скрябинских космических инструкций Вячеслава Артемова. Во втором отделении, напротив, слушателю был сделан подарок: небольшую скрябинскую программу сыграл на рояле Алексей Любимов.
Чтимый кругом ценителей, этот исключительный музыкант, на чьих концертах еще никогда не звонил "мобильник", волею странного случая оказался перед забитым до потолка залом. Он был верен себе — и в совершенстве игры, и в продуманности замысла. Но, кабы не цельность программы, я предпочел бы послушать у Любимова какого угодно другого композитора, только не Скрябина (Рихтеру тоже не давался только один композитор — Шопен). К сожалению или к счастью, в Любимове нет ничего гнойно-паралитического, без чего Скрябин не Скрябин.
Однако все встало на свои места как раз в "Прометее". И не финское светоосветительное мастерство сыграло здесь решающую роль: технике еще есть куда расти, а правильнее всего было бы согласиться, что партия Luce в партитуре все же не главная. Зато оркестр звучал собранно и роскошно (не всегда это относилось к трубачам). Но главным сюрпризом стал неожиданно точный альянс двух музыкантов — Любимова, игравшего сольную партию, и Плетнева, стоявшего за дирижерским пультом.
Оба слывут рационалистами, так и есть. Только рационализм Любимова призван огранить проповеднический пыл. Только рационализм Плетнева призван скрыть глубокие внутренние комплексы. В Плетневе есть творческая гниль, а нет высокого подвижничества — тем он и талант. В Любимове есть высокое подвижничество — а гнили нет, не дал Господь. И вот начинается история, в которой чухонский мастер по спецэффектам уже занимает роль торопливого наблюдателя: "Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень..." А. Н. Скрябин, рожденный от этого союза, в очередной раз дал нам задание дивиться проклятой природе искусства.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ