Премьера литература
В издательстве "Захаров" вышел роман "Аристономия", подписанный двойной фамилией Акунин-Чхартишвили. Автор произведения в своем блоге сообщил, что двойная фамилия объясняется тем, что он "вложил в эту работу то, чему научился и в качестве беллетриста, и в качестве эссеиста", и что это его "первый серьезный роман". С плодом совместных усилий вымышленного и реального писателей ознакомилась АННА НАРИНСКАЯ.
Этот текст заставляет вспомнить тетушку всесильного театрального режиссера Ивана Васильевича из булгаковского "Театрального романа" с ее сетованиями на то, что вот зачем-то все сочиняют и сочиняют новые пьесы: "Зачем? Разве уж и пьес не стало? Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Зачем же вам тревожиться сочинять?"
Про автора, обозначенного на обложке как Акунин-Чхартишвили, тоже вроде бы непонятно, зачем он тревожился, ведь есть, например, "Доктор Живаго" — практически про то же, про что и "Аристономия" (мальчик из хорошей семьи, революция, гражданская война, белые и их правда, красные и их правда), только в какое-то неприличное количество раз лучше.
Но аргументы типа "все это было уже сказано" никогда не убеждают тех, кто склонен к писательству: они неизменно считают, что к этому "всему" им есть что добавить. Кстати, в том же "Театральном романе" тетушке возражают, что, мол, нужны же новые, "современные" пьесы. На это она, встревожившись, отвечает: "Мы против властей не бунтуем".
Григорий Чхартишвили, он же Борис Акунин, как известно, против властей бунтует. И этот бунт, его стратегия и тактика (организованная им "прогулка писателей" оказалась одним из самых, если можно так выразиться, симпатичных протестных мероприятий последнего времени), кажется, занимают его больше всего на свете. Так что его новый опус невозможно не воспринимать отдельно от его теперешней протестной деятельности (по утверждению автора, работу над романом он начал давно, но вернулся к нему недавно).
В этом смысле "Аристономия" не разочаровывает: она прямо сразу начинается умственным разговором о судьбах России, который, если убрать некоторые детали предреволюционного времени, вполне вписывается в наш сегодняшний контекст. Довольно быстро дело доходит и до главных тем сегодняшнего дня — взаимоотношений обездоленного и "оболваненного" народа и благополучной интеллигенции.
"Население нашей страны пока находится в детском состоянии. Дети эгоистичны, невоспитанны, иногда жестоки, а главное — не способны предвидеть последствия своих поступков. Историческая вина правящего сословия заключается в том, что оно плохо развивало и образовывало народ, всячески препятствовало его взрослению. Притом из вполне эгоистических интересов. Ведь дети послушнее, ими легче управлять. Можно не объяснять, а просто прикрикнуть, не переубеждать, а посечь розгами, можно не слушать их требований, высказанных косноязычным детским лепетом".
Нравоучительная карикатурность таких пассажей (здесь усугубленная тем, что произносящий все это герой по ходу речи харкает кровью — ему предстоит умереть от чахотки,— а на лбу у него вздувается жила) заставляет вроде бы заподозрить, что перед нами стилизация и даже отчасти пародия. Что, представляя "Аристономию" как свой "первый серьезный роман" и внушительно подписываясь обеими — и настоящей и выдуманной — фамилиями, автор мистифицирует нас точно так же, как мистифицировал некогда таинственным "Б. Акуниным". И что, когда читатели и критики наперебой кинутся обсуждать заглавный феномен "аристономии", выведенный автором в философических отступлениях (это некое качество человеческой натуры, предполагающее развитие "лучшего, что накапливается в душе отдельного человека или в коллективном сознании общества вследствие эволюции"), писатель с ехидным смехом объявит, что все это было игрой в роман идей и вообще пробой общества на аллергию к благоглупостям.
Такие предположения относительно этого текста высказывались, но они, признаться, не выглядят правдоподобными. А если "Аристономия" и замышлялась как стилизация некоего типического "романа о смутном времени" и "романа идей", то придется признать, что это такой же провал, как в случае "настоящего" романа.
У мистификации, если это не шутка или не полукоммерческий проект (заметим, что фандоринские тексты сам Акунин настойчиво называл проектами), все же должна быть какая-то цель, она должна каким-то образом проверять общество на вшивость, демонстрировать готовность людей видеть не подлинное, а то, что они хотят видеть. "Аристономия" же предлагает нашему вниманию ряд умилительных и умственных банальностей ("Слово "Бог" не используется ни в Декларации ООН, ни в конституциях большинства демократических государств. Оказывается, мы и без веры в Страшный суд пришли к пониманию, что жить надо цивилизованно, уважая себя и окружающих"), не пригодных ни к подлинно серьезному обдумыванию, ни к осмеянию. Поэтому даже точное знание, что Борис Акунин писал этот текст понарошку, практически ничего к нему не прибавит и не убавит и вообще мало его изменит.
Знание же, что Григорий Чхартишвили писал его всерьез ("Мне было очень важно написать этот роман,— объясняет он в блоге.— Важнее, чем беспокоиться, какое количество читателей осилят мое сочинение. Это первая в моей жизни невежливая книга, где исполнитель разговаривает сам с собой на разные голоса и даже не смотрит, заполнен ли зал"), подтверждает то, что в принципе было известно уже давно: не всякий, кто умеет составлять слова в предложения, события в сюжет, а также задаваться вопросами, может написать роман.