Как и полагается потомку кочевников, Рудольф Нуриев явился на свет в пути и с тех пор так и не научился задерживаться на одном месте. Татарин по рождению, парижанин по месту жительства, австриец по паспорту, разъезжая, он коллекционировал квартиры, книги, картины. Все то, что в первой половине ноября будет пущено с молотка на аукционе Christie's.
Если бы Рудольф Нуриев остался в Ленинграде, он ходил бы сейчас пешком от Вагановского училища до своей квартиры на Невском, заседал в художественном совете Кировского театра и разыскивал западных спонсоров, чтобы отремонтировать отсыревшие репетиционные залы.
Вместо этого он тридцать лет слонялся по миру, никогда не отдыхал больше недели и спал в сутки не более шести часов.
Его любимая квартира находилась на набережной Вольтера в Париже, его завещание было вскрыто в Монако, его банковские счета — в Цюрихе, его общественная деятельность протекала в Америке.
Во всем этом было ровно столько же упорядоченности, сколько на складе елочных игрушек за два дня до Нового года.
Неудивительно, что и споры о наследстве Нуриева больше напоминают рождественский базар, нежели благопристойную юридическую процедуру.
Фонды по борьбе со СПИДом, которым предстоит получить большую часть, не в состоянии договориться между собой.
Аукцион Christie's уже распродал художественных ценностей и недвижимости на девять миллионов долларов.
И торопится распродавать дальше.
Как гром среди ясного неба объявились уфимские родственники и, обзаведясь адвокатами, требуют завещание отменить, распродажу прекратить, условия пересмотреть.
Старшая сестра Нуриева — Роза добивается соглашения, согласно которому можно будет некоторые из вещей Нуриева снять с аукциона и оставить в распоряжении семьи.
Чтобы создать в Уфе и Петербурге музей и школы имени Нуриева.
Адвокаты противоположной стороны ограничивают стоимость вещей, которыми могут распоряжаться родственники, пятьюдесятью тысячами долларов.
Суммой, карликовой даже для Уфы.
Но музей самому Нуриеву хотелось иметь все же в Париже, а не в Уфе.
К судьбе тех мест, которые он покинул тридцать пять лет назад он, в сущности, был совершенно безразличен.
Полет
Из всех балетных па самый большой успех Нуриеву принесла одна — пируэт в воздухе. Исполненный элегантно, в нужное время и в нужном месте.
Хотя парижский аэропорт, вероятно, и трудно счесть подходящим местом для танцевальных экзерсисов.
Но когда в 1961-м в Ле Бурже два сдержанных советских чиновника, вежливо и не глядя собеседнику в глаза, попросили Нуриева на пару дней прервать гастроли с Кировским театром и вылететь вместо Лондона в Москву, — двадцатитрехлетний танцовщик, долго не раздумывая, совершил то самое решающее па.
Которое с таким блеском воспитывала в своих учениках советская балетная школа.
Взлетев по одну сторону барьера заграждения, он приземлился по другую. И передал себя под опеку полиции республики Франция.
Вслед за этим последовала пауза в сорок пять минут, предписанная французским законодательством.
Беглецам из социалистического парадиза была гарантирована возможность три четверти часа провести в полной тишине и уединении. Дабы обдумать последствия.
Сорок пять минут Нуриев потратил на то, чтобы обдумать, хватит ли ему денег на ужин. И кому можно позвонить в совершенно чужом городе.
Но в аэропорт уже неслись машины с фотокорреспондентами и журналистами.
На протяжении последовавших нескольких недель советское посольство в Париже сотрясали молнии.
А европейская публика читала прочувствованные истории про юного гения из города с диким названием Уфа. Который родился в скором поезде, по дороге из Сибири в Башкирию.
И свой первый балетный класс стал посещать в семнадцать лет — лет на десять позднее положенного возраста.
Love Story
Иссушенный цивилизацией Запад поклонялся Нуриеву с исступлением, приличествующим разве что языческим солнцепоклонникам.
Журналисты называли это — "Руди-мания".
Марлен Дитрих стучалась в его гримерную с просьбой об автографе.
Якоб Ротшильд по шальной прихоти Нуриева в полночь обзванивал своих влиятельных друзей и требовал, чтобы для Рудольфа сию же минуту открыли Лондонскую Национальную галерею (ему, разумеется, не отказали).
Престарелая Ольга Спесивцева, некогда блистательная звезда дягилевских сезонов, простаивала вместе с кордебалетом в кулисах — в вельветовом беретике и с бисерной сумочкой, — чтобы не пропустить его выход.
Греческий миллиардер Ставрос Ниархос терпеливо ожидал, когда у Рудольфа выдастся свободная неделя. Чтобы устроить в его честь морскую прогулку на одной из своих драгоценных яхт.
Приехав на гастроли в Соединенные Штаты как-то в 1986-м, Нуриев немедленно был окружен конной полицией. Только при этих условиях американское государство согласилось взять на себя ответственность за его безопасность.
Площадь перед Metropolitain Opera была похожа на лагерь беженцев. С запасами еды, питья и спальными мешками люди ночевали четыре дня перед зданием, дожидаясь открытия кассы.
Одному предприимчивому гражданину США пришло на ум продавать перед Metropolitain Opera фотографии Нуриева, расхаживая среди этого живописного бивуака. К концу гастролей гражданин подсчитал прибыль и выяснил, что ее с избытком хватает на год жизни в Европе.
В конце семидесятых расписание Нуриева включало двести пятьдесят выступлений в год — рекорд, не превзойденный еще ни одним танцовщиком за всю историю балета.
Великим Рудольфа Нуриева назвали в тот самый вечер, когда он впервые вышел на парижскую сцену.
За следующие тридцать два года это определение не было поставлено под сомнение — никем и ни разу.
Back from the USSR
Безумие фанатиков, миллионные гонорары, конная полиция, круглогодичные турне — все это, заметим, больше походит на жизнь рок-звезды. В некотором смысле Рудольф Нуриев именно рок-звездой и был.
В евро-американский молодежный пейзаж шестидесятых он вписался без видимых усилий. Несмотря на сомнительные знания английского и никакие — французского.
Танцуя по сто-двести спектаклей в год, он умудрялся вести образ жизни, совершенно противоестественный для классического танцора. Схема "диета-тренинг-покой" существовала как бы не для него.
Нуриев поражал зрителей своей нестриженной шевелюрой до того, как на это рискнули пойти Beatles.
Он шокировал и умилял свою публику, являясь в свете в парче и мехах, переливающихся расцветками, которые, кажется, немыслимо было извлечь из цветового спектра.
В той же стилистике шатра Чингисхана были обставлены и его резиденции, где все преимущества западного благосостояния умножались на в высшей степени восточные представления о комфорте.
Неслышная прислуга сервировала чай на столах зеленого мрамора, комнаты, увешанные коврами, переходили в залы, переполненные картинами и книгами.
Сам Нуриев обживал это пространство в тренировочном костюме и дырявых носках.
Находясь на великосветском фуршете, он мог в ярости швырнуть фарфоровую тарелку на бесценный паркет, исключительно от того, что внезапно понимал: здесь полагается самому накладывать себе салат и икру.
"Я — Нуриев! Я не занимаюсь самообслуживанием!"
Он менял возлюбленных (обоего пола), не успевая как следует взглянуть им в лицо.
Высосав всю доступную энергию из салонов, притонов, улиц, ресторанов, модных показов, суеты, занятий любовью и бизнесом, Нуриев менял кричащие наряды на классическое трико и шел танцевать.
Туда, где из десятилетия в десятилетие царил неизменный распорядок и равный отсчет для всех и вся. Раз-два-три-четыре. "Жизель", "Лебединое озеро", "Раймонда", "Дон Кихот". Раз-два-три-четыре. Увертюра, адажио, па-де-де, пируэт, поклон.
Классический танец, помноженный на драйв рок-звезды, сделали Нуриева богом. Или уж, по крайней мере, — полубогом.
Единственным в своем роде среди всех танцоров, художников, певцов, музыкантов послевоенного художественного мира. Мира, в котором классическое искусство умирало от недостатка воздуха, а авангард задыхался от переизбытка денег и алкоголя.
Adagio
Балет был не только профессией, карьерой, заработком, но и единственной подлинной страстью Нуриева.
Танцуя, он зарабатывал миллионы. Которые ему чрезвычайно нравились.
Роскошь он любил после тридцати лет жизни на Западе с той же интенсивностью, что и в двадцать три года — после полуголодной провинциальной юности.
Но, случись ему остаться без выгодного контракта, он отправился бы танцевать с первой попавшейся труппой, бесплатно, в кордебалете, без публики, на темной сцене — где угодно.
Он не сумел мало-помалу подготовить себе путь к отступлению и, дожидаясь болезненной возрастной черты, потихоньку перебираться от танцев к бизнесу. Как изящно и тонко это уже сделал Михаил Барышников.
Необузданным гением Нуриев тоже не был. Хотя его иногда за такового принимали.
Придя в ярость, он был вполне в состоянии, не задумываясь, влепить собеседнику пощечину. Что однажды испытал на себе всемирно известный и очень скучный балетмейстер Ролан Пети. Не он один.
Раздраженный неточностями оркестра, Нуриев мог покинуть сцену во время спектакля. Предоставив изумленной балерине импровизировать финал па-де-де в одиночку.
Но тем не менее, получив пост директора парижской Grand Opera, он цепко разместился в этом кресле на долгие годы.
Правда, большую часть своей расчетливости и организационных талантов он с неизменной наивной хитростью использовал для того, чтобы танцевать самому.
Танцоры Opera — монументального учреждения по образцу Большого театра — неделями изнывали в ожидании права выйти на сцену.
Получив назначение, Нуриев для начала станцевал все премьеры, чрезвычайно обозлив труппу. И пообещал перестать танцевать, когда ему исполнится сорок пять.
В сорок восемь он все еще танцевал.
И в пятьдесят.
Коллеги мечтали о том, чтобы "Великий и Ужасный Руди" наконец удалился на покой и превратился в почтенного, хотя и вспыльчивого, патриарха.
Вероятно, он раздражал и самого себя.
"Если хотите посмотреть, как танцуют старые хрычи, приходите сегодня вечером на мой спектакль", — приглашал Нуриев знакомых.
В извинение следует вспомнить то печальное обстоятельство, что Нуриев уже знал свой диагноз.
И очень ясно понимал, что благообразной старости в его жизни не будет.
Позаботившись оставить все свое состояние — около двадцати миллионов долларов — двум фондам по борьбе со СПИДом, Нуриев знал, что ему самому их успехи уже не помогут.
И просто продолжал танцевать. Школа и форма еще позволяли ему вводить в заблуждение профанов.
Специалистам же он туманно говорил: "Взлететь в воздух — не проблема. Вот приземлиться гораздо сложнее".
Ангелина Сирина