Выставка живопись
В швейцарском Винтертуре проходит большая выставка Джорджо де Кирико (1888-1978), главного "метафизического живописца" ХХ века. За своего его держали и сюрреалисты, и просто реалисты. В творчество слуги всех господ вглядывался специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
Когда разглядываешь выставку в Художественном музее Винтертура, поражают две вещи. Во-первых, все выставленные работы происходят только из швейцарских коллекций, причем прежде всего частных. Альпийские собиратели, и без того известные как вкусом, так и обеспечивающим его богатством, обладают, пожалуй, лучшим в мире де Кирико, особенно работами визионерского периода. Здесь и "Греческие философы" (1925) c яйцами вместо голов, и "Метафизический интерьер" (1926) с набором таинственных элементов декора, и "Археолог" (1927), чье тело составлено из колонн и арок.
Глядя на них, понимаешь, что сюрреалисты не зря воспринимали лишь его творчество до середины 1920-х (критика даже пишет о "лихорадочном восхищении"). Интересна и графика, в том числе серия гравюр с портретами Аполлинера (поэт, гуру парижского авангарда, кстати, первым назвал его живопись метафизической). В общем, в Винтертуре представлен весь хрестоматийный де Кирико, включая "Возвращение поэта", "Башню" и виды пустынных ренессансных площадей с одинокой фигурой человека, которыми художник прославился и которые составили основу созданной им "метафизической живописи", чей расцвет пришелся на 1909-1919 годы.
Это искусство, словно иллюстрирующее "Закат Европы" Шпенглера, выросло из символизма и мюнхенской школы живописи. В баварской столице де Кирико учился у Макса Клингера, хотя больше работал в манере Арнольда Беклина. Но довольно быстро он обратился к геометрии мира, к четким линиям и архитектурным объемам, отсылающим к Джотто. Тема античности вообще и "итальянского" и "итальянскости" в частности была для него главной, хотя большего космополита трудно себе представить. Дело не только в двух женах (обе родом из Российской империи) и первой большой монографии о нем, изданной советским искусствоведом Борисом Терновцом в Милане в 1927 году (мода на де Кирико в среде советской интеллигенции вызвана, конечно, не этим).
Итальянец де Кирико родился на греческом острове Волос, откуда начали свой путь за золотым руном аргонавты, в детстве он только в них и играл вместе с братом (позднее тот станет художником и писателем Альберто Савинио). Но рисовал не лодки и не паруса, но пустынные площади и паровозы — видимо, как символ главного транспортного средства новой эпохи, заменившего современным аргонавтам корабли. Другой излюбленный образ — дети Зевса от Леды, близнецы Диоскуры — тоже встречается на многих полотнах швейцарской выставки. Диоскуры тебе и аргонавты, и укротители коней, от которых де Кирико был без ума, что видно и по его работам.
А вот чего здесь гораздо меньше, и это второе, чему удивляешься в музейных залах, так это позднего де Кирико, совершенно не похожего на себя прежнего, того, чье творчество неугомонный лидер сюрреалистов Андре Бретон считал одним из оснований мифа современности. Уже к концу 1930-х художник выглядит каким-то опустошенным, разделившим судьбу многих живописцев столетия, пытавшихся найти себя в мире больших идеологий. За выполненный им портрет Муссолини ему позднее не раз доставалось от критиков, как и за светскую карьеру в целом.
Кризис мировоззрения обернулся кризисом творческим. Время многочисленных картин о тайнах вроде "Тайны судьбы", "Тайны осени. После полудня" или "Тайны прибытия" прошло безвозвратно. По заказу галеристов он перерисовывает себя раннего (занимается этим до смерти), а сам погружается в "барочный период", довольно пышный и далеко не инновативный. Здесь уже нет полемики с современностью, позднему де Кирико история искусства интереснее истории как таковой. Он не видит уже в качестве героя тень одиночки, бегущего в час сиесты сквозь пустынную площадь, но принимается за вариации на темы Веласкеса, работает в духе поздних венецианских мастеров Ренессанса. Но это не диалог с равными, это какое-то извинение перед ними за то, что в мире уже мало кто понимает, что, как говорил художник, "в тени человека, который идет под солнцем, гораздо больше загадок, чем во всех прошлых, настоящих или будущих религиях вместе взятых".