Кирилл Серебренников ставит в Париже оперу Вагнера «Лоэнгрин». Премьера состоится 23 сентября на сцене Opera Bastille под управлением дирижера Александра Содди. Партию Ортруды предстоит исполнить русской меццо-сопрано Екатерине Губановой, одной из лучших вагнеровских певиц современности. Накануне премьеры Екатерина Губанова рассказала Владимиру Дудину о выборе «своих» режиссера и композитора и отношениях с радикальным театром.
Екатерина Губанова
Фото: Игорь Иванко, Коммерсантъ
Екатерина Губанова
Фото: Игорь Иванко, Коммерсантъ
— Вы поете в «Лоэнгрине» главную злодейку, антипода Эльзы. Играть отрицательную героиню интереснее, чем положительную?
— Первое, о чем мне сказал Кирилл,— что он не хочет, чтобы Ортруда была вся из себя отрицательная. Мне интересно, когда зло предлагают сыграть не в лоб. В этой постановке она настоящая нормальная женщина со своими резонами, страданиями, мучениями. И потом, что такое зло? Что такое добро? Вагнер любил вкладывать подобные рассуждения в уста своих героев. Ортруда у Вагнера беспокоится за свой род, за народ, не за себя даже, а это уже не абсолютное зло. В постановке Серебренникова она очень страдает и вообще единственный человек, пытающийся что-то исправить. Большего я вам не смогу рассказать об этой концепции, в которой есть очень важная деталь, все меняющая, и связана она с самим Лоэнгрином. Признаюсь лишь в том, что Кирилл — мой режиссер, мне уже хочется сделать с ним что-нибудь еще. Впрочем, это мне стало понятно еще на его «Парсифале» в Вене, где я спела Кундри.
— Но как вы понимаете, что режиссер «ваш»? В случае Кирилла Серебренникова, например.
— Меня захватила идея, которую он мне быстро-быстро изложил, сразу очень захотелось влезть в кожу этого персонажа. Его видение наполняет героев и положения абсолютной настоящестью. Я люблю искать пластику, мимику персонажа, делая его не оперным, но очень человечным, а это непросто, потому что мы все завязаны с нашими диафрагмами, дыханием, техникой, но все же возможно. Такой вызов мне ужасно интересен. Кирилл — абсолютно театральный человек, и для меня это фантастически хорошо.
— С кем из знакомых певцов вы встретились на репетициях?
— Состав прекрасный! Лоэнгрин — Петр Бечала, Вольфганг Кох (Тельрамунд), с которым мы в свое время пели «Кольцо»,— он и есть вылитый Фридрих, просто роскошный. Петр превосходен, я слышала его Лоэнгрина в Нью-Йорке в Мет, и это было безупречно. Кванчул Юн в партии Генриха изумителен, чувствуется школа Баренбойма. Мы с ним тоже пели в «Кольце» и «Тристане» с маэстро много раз. Все поют-поют, а когда вдруг каждое слово понимаешь у этого корейского баса, возникает ни с чем не сравнимое ощущение, все взлетает сразу на другой уровень. Со мной в паре работает шведская сопрано Нина Стемме, которая поет Ортруду в первых пяти спектаклях, я — последние четыре. Мы с ней тоже многократно встречались в составах «Тристана» и «Кольца». Нина прекрасный человек, великолепная коллега и нормальная женщина, без тараканов — знаете, как бывает у многих сопрано. Как я люблю скандинавов, у меня среди них столько друзей и коллег.
— А сцену Opera Bastille любите?
— Обожаю, это же театр, с которого я начинала. Первый мой театр, где я пела Эмилию в «Отелло», одну из трех дам в «Волшебной флейте», Сузуки в «Мадам Баттерфляй»... Всего не перечесть. Когда Кирилл спросил меня, что я пела в Bastille, мне было проще ответить, что я там не пела. Очень особенное для меня место, вызывающее столько всяких странных ассоциаций. Я чувствую себя здесь одновременно и очень молодой, и очень старой. Акустика здесь сложная, нужен дирижер, который будет не враг, а друг. Вот в «Лоэнгрине» как раз молодой дирижер замечательнейший — Алекс Содди. Думаю, он заменил Густаво Дудамеля, который должен был дирижировать премьеру, но, как известно, прервал свои отношения с Парижской оперой. Содди прекрасен, оркестр за ним идет, он его слышит, дышит с ним, лучше не придумаешь.
— А как вообще начались ваши отношения с вагнеровским репертуаром?
— Очень хорошо помню этот момент. Я приехала в Bastille в 2003 году прослушиваться, еще учась в молодежной программе в Лондоне, на одну из служанок в «Электре» Штрауса. Мне нужно было спеть что-то немецкоязычное, я выбрала небольшой номер, где был понятен диапазон — одну из песен цикла Wesendonck-lieder Вагнера — по совету одного из коучей лондонской программы. Меня послушал Жерар Мортье и сказал, что я буду Брангеной, подписал со мной контракт. В то время мне было стыдное количество лет для того, чтобы подписывать контракт на Вагнера. Но Жерар что-то почувствовал, поверил, увидел перспективу. И первый мой «Тристан» прогремел. На одном возобновлении Изольду пела Вальтрауд Майер, которая позвонила Баренбойму, а он потом позвонил мне и сказал: «Катя, ты знаешь, что у тебя появился новый фанат?» — «Кто?!» — «Вальтрауд Майер». Это все было так чудесно. И тогда Даниэль сделал со мной «Кольцо», много «Тристанов». Были дивные времена.
— Изменилось ли с тех времен что-нибудь в ваших отношениях с композитором?
— Вагнер — это мое. Немецкий язык требует огромной концентрации и внимания, и у меня это получается довольно аутентично, скажем так. Но это бесконечная работа. Вагнер сам писал все либретто, сам подбирал каждое слово, сочетание слогов непременно в данной последовательности, но певец может «высвечивать» их в разных ракурсах. У Ортруды очень много речитативных фраз, которые я обожаю за то, сколько всего там можно найти. Меня буквально трясет от радости — так все это нравится, бесконечные поиски, бездонность. Когда много работаешь в одном репертуаре — у меня репертуар ведь кардинально не менялся на протяжении карьеры (обычно певицы начинают с Россини, Моцарта, потом Беллини и Доницетти, веризм и Вагнер), сразу пошли Верди и Вагнер,— то ужасно нужны глубина, бесконечность как музыкальная, так и этическая, эстетическая, историческая. Вагнер мне это дает.
— На фестивале в Байрейте вы уже стали резидентом, там в последние годы Катарина Вагнер собирает самых радикальных режиссеров — вы со всеми ладите?
— Я там практически прописалась уже, все спланировано на несколько лет вперед. Столько перемен вокруг произошло и происходит, Байрейт является отражением всего этого. Может быть, отчасти от того, что я открыта для нетрадиционных постановок, с такими режиссерами мне всегда хорошо работать. Не то чтобы очень легко — как правило, вообще мало с кем так уж легко, все они люди очень особенные, как и любые талантливые люди. Но у меня не было никаких проблем с режиссерами, я бы даже сказала, никогда и нигде, не только в Байрейте. Мне даже интересно, когда дается какой-то новый материал, я себя чувствую очень свободно в нетрадиционной режиссуре. Не могу не упомянуть, например, «Тангейзера», который идет там с успехом. Это не только нетрадиционная постановка — она вообще с ног на голову все переворачивает, а публика в диком восторге уже который год, и в следующем сезоне вопреки традициям спектакль снова пойдет. Это пример гениальной постановочной концепции, когда все имеет смысл, все сходится, и режиссер Тобиас Кратцер, вся его детальность вызывают у меня огромное уважение. Вообще, трудно называть любимого режиссера. Кшиштоф Варликовский и Дмитрий Черняков — безусловно, те, кто меня «сломали» в хорошем смысле слова и открыли мне внутри театральности настоящесть. Еще Каликсто Биейто — совершенно другой, отличный от них, из другой вселенной, но с ним тоже здорово работать.
— Но ведь об итальянском репертуаре вы не забываете тоже?
— За итальянский я держусь зубами. Всегда говорю своему агенту, что, если есть что-то итальянское, надо непременно брать. В этом сезоне у меня будут «Сельская честь» и «Норма». И вот сейчас после трех месяцев Вагнера у меня раз — и «Дон Карлос» был в берлинской Штаатсопер! Это большой контраст, но для голоса очень хорошо, когда можно уже не так сильно заботиться о слове, а больше думать о дыхании и технике.
— Ну и чувственное удовольствие поймать, наверное, тоже важно.
— Однозначно. И интервалика для голоса очень важна. У Вагнера она очень сложная: все время все уменьшенное, тритоны, все такое малое, неразрешенность постоянная. У Верди этого нет и близко, голос отдыхает.
— Да, итальянцы умеют балансировать между сложностью и легкостью.
— Я с этим знакома не понаслышке. Мой муж — итальянец, сколько он ни пытался проникнуться Вагнером, слушал записи дома, ходил на мои спектакли, но не его это. Только в качестве послушания должен быть на больших премьерах. А вот Верди — пожалуйста, наизусть поем. А мама, наоборот, говорит, что «Тристан и Изольда» — ее любимая опера.
— Жена поет так много Вагнера, а муж не проникся?
— Он попытался, но это же, знаете, или нравится, или нет. Что поделать? Муж не музыкант, но он — мое все, настолько он мне помогает.
— Есть ли в ваших ближайших планах новые партии — вагнеровские или нет?
— Вызовов предстоит немало. Я хочу в ближайшем будущем начать планировать Зиглинду, а там и Изольду, и это будет непросто. А знаете, сколько раз мне предлагали спеть Леди Макбет и сколько раз я отказывалась? Многие говорят, что это будет для меня. Но я пока жду. Так же говорили и о Кундри. Баренбойм предлагал мне ее еще в 2012 году, но я тогда сказала «нет». Сейчас Кундри пришлась как раз вовремя, я едва-едва нашла все нужные регистры, чтобы ее спеть достойно. Важно все сделать вовремя. Сюрпризов еще много, порох в пороховницах есть.