Книги с Анной Наринской

Александр Кобринский.

Все знают, что Лев Толстой очень любил детей. Но мало кто — что тот, кто написал эту фразу, детей патологически ненавидел. Многие помнят восклицание "Об Гоголя!", но немногим известно, что человек, заставивший Пушкина об Гоголя спотыкаться, считал, что "все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь". С Хармсом вообще так: фразы — именно отдельные фразы из его сочинений — стали практически народными, но ни его "взрослое" творчество, ни факты его недлинной жизни общественным достоянием отнюдь не являются. Кроме разве что того, что стихотворением "Из дома вышел человек", опубликованным в третьем номере детского журнала "Чиж" за 1937 год, он предсказал собственное исчезновение-гибель, как, впрочем, и бесчисленное множество других таких же исчезновений.

Возможно, отчасти причина такого нашего "хармсовского невежества" в том, что подробной и основательной его биографии до сих пор не существовало. И вот она появилась. И, надо сказать, очень хорошо, что она именно такая, а не другая.

Книга Александра Кобринского — это биография в старом, советском понимании этого слова. И несмотря на то, что для самого автора понятие "советский" со всей очевидностью имеет только отрицательные коннотации, мы здесь его употребляем в смысле самом положительном. Что нам предлагали советские биографии, а еще лучше — большие вступительные статьи к каким-нибудь академическим изданиям? Если изъять идеологию, то останется обстоятельный (но нескучный) сочувственный рассказ об авторе с базовым разъяснением его поэтики и коротким очерком его времени. У Кобринского все примерно так, хотя, конечно, слово "базовый" к его тексту применить невозможно. Схожесть с теми самыми предисловиями/послесловиями советских лет в основном в отношении к читателю, которому автор имеет что сказать и умеет сделать это, не заигрывая. Кобринский, во-первых и в главных, не предлагает нам никакой своей отдельной "концепции Хармса", иллюстрацией которой исключительно удачно вдруг оказались бы вся его жизнь и творчество. А во-вторых — возьмем это все скопом — он не пытается быть бессмысленно объективным, предлагая читателю бесконечные "с одной стороны, с другой стороны", практически не проводит собственных псевдодетективных расследований, не занимается психоанализом и не изнуряет филологическими выкладками. Он достаточно подробно, местами по-научному суховато, а местами по-человечески умиленно рассказывает о жизни Даниила Ювачева-Хармса, не отделяя эту жизнь от гениальных текстов, которые Хармс написал, и от страшного времени, в котором ему пришлось существовать.

В итоге мы узнаем о Хармсе именно то, что хотели узнать, а не то, что нам навязали. Во всяком случае создается такое устойчивое впечатление, что в принципе одно и то же. Например, узнаем про то, что сраженный угрозой исключения из электротехнического техникума 20-летний Хармс заносит в свою записную книжку такие слова (по-немецки, с большим количеством ошибок): "Боже, помоги мне остаться в техникуме. Боже, сделай так, чтобы я здесь учился. Дальше будет надежда. Крест и Мария, Крест и Мария, Крест и Мария. Даниил Хармс. Помоги". А насчет его чувств к детям, которых так любил Лев Толстой, мы узнаем не только то, что "он относился к ним с глубоким отвращением", что на бумажном абажуре в его комнате был нарисован "дом для уничтожения детей", а трехлетнего сына Александра Введенского он в разговоре "иначе чем гнидой не называл", но и то, что друзья Хармса "считали это отношение к детям совершенно естественным".

Вообще, в этой биографии Хармс получается "совершенно естественным". С талантом, далеко выходящим за рамки "новаторства" и "абсурдизма" (Кобринский характеризует как один из лучших в творчестве Хармса такой почти традиционный и сногсшибательно красивый текст: "Когда дубов зеленый лист/ среди росы,/ когда в ушах мы слышим свист/ кривой косы,/ когда земля трещит в длину/ и пополам,/ тогда мы смотрим на луну,/ и страшно нам"). Со всеми возможными странностями — что в поэтическом поведении (драму "Елизавета Бам" писал по расписанию: "19 дек.— убрать комнату. 20 дек.— писать пиессу"), что в человеческом (был одновременно страшно застенчивым и страшно любвеобильным, причем особо жаловал полных женщин). С мистической религиозностью ("Мария и Крест") и презрительной трезвостью (еще в 1929-м, то есть до преобразования Союза писателей в 1932-м, он записывает: "Я более позорной публики не знаю, чем Союз писателей"). Проявления хармсовского презрения часто обладают именно поэтической точностью. 25 сентября 1933 года Хармс делает запись "О смехе": "Есть... сорт смеха, когда смеется только та или иная часть залы, а другая часть залы молчит... Этот сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться". Даже страшно.

Пуриша Джорджевич. "Косовский одуванчик"

Младомир (Пуриша) Джорджевич — югославский режиссер, засветившийся на международной арене в 60-х годах прошлого века фильмами о войне и сербском партизанском движении, но известным так и не ставший. Одна номинация на "Золотого льва" Берлинского кинофестиваля, одна номинация на главный приз фестиваля в Венеции, несколько наград рангом пониже и скандал, когда советская делегация в 1968 году демонстративно покинула премьеру фильма "Полдень". На этом в мире о нем благополучно забыли. Тем не менее Джорджевич до сих пор снимает фильмы и к тому же пишет.

Роман 2008 года "Косовский одуванчик" — первый, который переводится на русский язык. Автор, которому сейчас уже больше 80 лет, попытался дать свой взгляд на косовскую проблему. Главная героиня — сербка Мария Лепич — вместо того, чтобы бежать из осажденного Косово, пробирается в его столицу Приштину, занятую многонациональным войском союзников, и зачем-то по ней разгуливает — то ли чтобы кого-то спасти, то ли чтобы увидеть сербский развал своими глазами, то ли просто по любви. Ухажеров у нее трое — английский десантник Гарольд, немецкий культуртрегер майор Шустер и американский сержант-писатель Джон. "И как ты с ними справляешься?" — спрашивает ее местная албанка. "Не отдаю ни пизды, ни Сербии,— отвечает она.— Этим и держу".

Метафора простая и ясная: Мария — это само Косово. Заигрывающее с Англией, Германией, Америкой, но не отдающееся им. Роман у Джорджевича построен как сплошная монтажная склейка — короткие сцены с разговорами сменяются длинными планами разгула, где союзники устраивают приемы с танцами, открываются нацистские кафе, а в отнятых у сербов кафанах читают похабные стишки и танцуют голые девочки. Все эти беды — от союзнической помощи, только даже в предисловии Пуриша говорит об этом резче, чем в книге: "Европейский союз похож на чрезвычайный трибунал. Он публикует в сербских газетах имена людей, которых считает преступниками. Надеюсь, что я со своим романом войду в эти списки". Вряд ли он войдет в какие бы то ни было списки, потому что подобную писательскую ругань никто не замечает. Тут интересен не обличительный памфлет, а монтаж крови, грязи, войны, секса и христианских метафор, сложная форма, придающая вечной теме какое-то новое звучание.

Арто Паасилинна. "Лес повешенных лисиц"

Арто Паасилинна — популярнейший из живых финских писателей и самый переводимый автор современной Финляндии. Начиная с 1974 года он выпускает по роману в год, практически без пропусков — начинает писать осенью, заканчивает весной и следующей осенью пишет снова. Наиболее популярен "Год зайца" — про хельсинского журналиста, который случайно чуть не зашиб на дороге зайца и в искупление устраивает ему путешествие по Финляндии. Первым же романом, переведенным на русский язык, был "Лес повешенных лисиц", перевыпущенный недавно "Издательством Ольги Морозовой". Вышедший ровно к началу пляжного сезона, роман теперь обязательно войдет в любой список летнего чтения.

Про Паасилинну говорят, что все его книги, пусть и велики числом, написаны одинаково и об одном и том же. Первым делом об обретении свободы, что под этим словом ни понимай. Для главного героя "Леса" Ойвы Юнтунена свобода — это возможность в одиночку владеть четырьмя слитками золота. Юнтунен похитил это золото у Банка Норвегии вместе с двумя подельниками, а когда они, отсидев, пришли за своей долей, решил спрятаться вместе с золотом в лапландских лесах, где с ним происходят всякие типично финские курьезы.

Финские детективы — само по себе смешно, а у Паасилинны еще и книжки смешные. Но при этом на его романы совсем не хочется вешать ярлык "иронического детектива", их детективами-то назвать язык поворачивается с трудом, только если с большой буквы. Просто в них есть сюжет — и сюжет увлекательный. Все, что удалось сделать писателю, это притвориться, что в его родной Финляндии что-то происходит. Что там живут настоящие герои или негодяи, а не скучные люди, которые ложатся спать в шесть часов вечера и из веселья умеют только, напившись, кидать друг друга в холодильник. И при этом на каждой странице национальный колорит: если уж решать дела, то в бане; если отъедешь от финской границы километров на пять, сразу начинаешь тосковать по настоящему лососю, фрикаделькам и ряпушке. Точно так же по книгам Паасилинны начинаешь скучать, едва дочитав их, потому что это идеальный детектив — легкий, ни к чему не обязывающий, да еще и смешной.