Иван Горшков: «Твоя цель — создание панического замешательства у зрителя»
Прямая речь
Фото: из личного архива Ивана Горшкова
Фото: из личного архива Ивана Горшкова
- О высоком и низком
Я всегда себя отождествлял с художниками материала. Я копаюсь в нюансах материала, в каких-то тонкостях, наслаждаюсь ими. И моя драматургия держится на конфликте двух полюсов — высокого и низкого, если угодно, на электрическом напряжении, которое возникает от их сочетания в одном месте. Можно ли взять какой-то дурацкий светофор из магазина дешевых игрушек и на серьезных щах вписать его в серьезную картину? В моей картине мира хорошему художнику это под силу. Но насколько ты хорош, чтобы реально справиться с этой многоуровневой, пластической и концептуальной, задачей? Я уже много лет тренируюсь в том, чтобы отдавать себе отчет по поводу каждого движения: какую функцию оно выполняет в данном произведении. Но когда твоя цель — создание некого панического замешательства у зрителя, то ты, разумеется, подключаешь в свой репертуар силы хаоса и осознанно совершаешь какие-то неосознанные действия. Я выстраиваю некую сцену так, чтобы она была максимально интересной и напряженной. - О реальности и виртуальности
Я открыл такой прием: если купить очень много маленьких игрушечных животных и расставить их везде, в макетах и в инсталляциях, то они абсолютно меняют оптику. С одной стороны, они все превращают в райский сад, где лев и агнец безмятежно возлежат рядышком под одним кустиком. С другой — есть этот мощный мотив повторяемости: они копии, клоны. Я как-то купил 50 одинаковых наборов животных и рассортировал их в органайзере по 50 оленей, 50 тигров, 50 носорогов и так далее. Конечно, это вызывает ощущение цифрового присутствия, как в компьютерной игре: в жизни мы редко видим, чтобы было много-много чего-то абсолютно одинакового, а когда ты видишь 50 абсолютно идентичных зверей, ты как будто попадаешь в 3D. - О подражании природе
Я еще в юности сформулировал, что работа должна быть такой, чтобы следов не было видно и концов не найти. Должна быть такая череда трансформаций, что ты не понимаешь и не можешь установить зрительно, возникло это под влиянием природного процесса или кем-то сделано. Когда видишь, что вот тут был грунт, потом положили краску, потом поцарапали, потом приклеили,— это все скучно и понятно, это бутафория. Я никогда не хотел заниматься бутафорией — я просто в бутафории немножко поработал, и у меня на нее аллергия. Хочется, чтобы реально была материя, объект был аутентичен, как природный, чтобы скульптура была как гора, у которой нет ни конца, ни начала, или как стена в подъезде: ее вечно перекрашивают, а она вечно облупливается, там миллион слоев краски — не сосчитать. Хочется благоговения перед таким процессом, который ты не можешь сосчитать. Непостижимая, непознаваемая, настолько сумасшедшая вещь, что ты сомневаешься, что это сделано человеком и для человека. Вожделенный мотив — ужас перед предположением чего-то бесчеловеческого, post-human, наверное. - О райке, адке и страшном суде истории
Собирая и осмысляя свою инсталляцию, в очередной раз размышлял, как половчее объяснить, о чем это и как на это смотреть, и придумал такое сравнение. Представьте, что в невообразимо далеком будущем, после краха человеческой цивилизации, некий внеземной разум найдет образы нашей современности, но, не понимая их значения, сделает из них карнавальные костюмы и устроит вечеринку. И это будет выглядеть абсолютно бесчеловечно, жутко и бессмысленно, но в этом будет читаться какая-то глубинная, непостижимая логика, там будут действовать какие-то законы отношений этих существ. И второе сравнение, точнее — игра слов: раек, который на самом деле адок. Мне нравится, что тут сталкиваются разные словари: раек — это скорее из лексикона искусствоведческого, раешный театр, а адок — это молодежный сленг.