В Национальной галерее Шотландии в Эдинбурге открылась выставка "Веласкес в Севилье". Она посвящена раннему периоду его творчества до переезда в Мадрид, где он быстро добился успеха, превратился в успешного придворного художника и стал блистательным Веласкесом, автором "Прях" и "Менин", произведений, и поныне воспринимаемых как высшее достижение искусства живописи. Искусство Веласкеса севильского периода намного скромнее и проще. Его истокам, а также художественной жизни Севильи, окружавшей Веласкеса, и посвящена выставка в Эдинбурге.
Северная туманность Эдинбурга, воспетая многими поэтическими произведениями, в сочетании с идеей устройства выставки, посвященной молодости испанского художника, сразу же рождает в памяти ассоциацию с известнейшим литературным произведением — романом Джеймса Джойса "Портрет художника в юности". Выставка проходит в Шотландии, роман же написан ирландцем, и его действие происходит в Дублине, но схожесть атмосферы северных сумерек этого края Европы дает возможность представить увлекательную картину перемещения юного испанца с берегов Средиземного моря в суровый пейзаж Севера.
Неизвестно, насколько сознательно в голове шотландских кураторов созрела мысль об устройстве выставки, посвященной раннему периоду Веласкеса. Впрочем, продуманно или нет, но эта идея совпадает с общим интересом северного искусства к проблеме становления, первым, еще неосознанным юношеским впечатлениям. В отличие от юга, гораздо быстрее созревающего физически, север любит растягивать романтические юношеские грезы, долго и медленно смакуя оттенки становления. Юг восхищается молодостью как неким состоявшимся фактом, север обдумывает ее протяженность во времени.
Это может объясняться простыми физическими явлениями: резкая смена света и темноты, солнца и тени на юге не предполагает сказочного удовольствия северных сумерек и их мистически-преображающего воздействия на окружающий мир, сыгравших столь важную роль в сознании юного художника из романа Джойса. В то же время и сама культура Средиземноморья гораздо более древняя и дряхлая. Культурный груз за плечами любого юного обитателя Севильи, Палермо или Крита несравним с необремененностью шотландца или ирландца. Пантеон саг северного моря несравненно моложе божеств Средиземноморья.
Размышления, что возникают при сопоставлении Эдинбурга, самого северного европейского культурного центра, с Южной Севильей, придают этой и без того великолепной экспозиции большую пикантность. "Веласкес в Севилье" — первая выставка, посвященная исключительно раннему творчеству Веласкеса до 1622 года, времени, когда художник впервые посетил Мадрид с тем, чтобы вскоре там остаться навсегда. Между севильскими работами Веласкеса и первыми его произведениями в Мадриде сразу же возникает громадное различие. Тренированный взгляд искусствоведа найдет общие черты, связывающие суровый веризм его ранних работ с живописным богатством зрелого периода, но для неискушенного восприятия это не просто разница в развитии, а разница мировоззрений.
В некотором роде неискушенный зритель будет прав. Отличия раннего и зрелого Веласкеса — это отличия Севильи и Мадрида, веселого, суетного и демократичного портового города и суровой, замкнутой и регламентированной столицы, зависимой от двора. Даже в большей степени — это отличие двух устойчивых тенденций, составляющих основу испанского духа: живая открытость рынка, полного богатства и нищеты, где перемешано все со всем, и полная замкнутость дома, смотрящего на улицу лишь слепыми белыми стенами, охраняя внутреннюю жизнь патио, отрешившегося от внешней жизни со всем высокомерием испанского аристократизма. Это отличие Кармен и донны Анны, разница, в Испании парадоксальным образом определяющая один характер — достаточно вспомнить герцогиню Альба, знаменитую покровительницу Франциско Гойи.
Разница между севильским и мадридским периодами Веласкеса становится тем более интересной, что строгая замкнутость его ранней манеры по контрасту с почти импрессионистской свободой его зрелых вещей оптимистически противоречит узаконенной оппозиции демократичности и аристократизма. Ведь первое понятие как будто подразумевает большую раскованность, в то время как придворный этикет должен был бы обязывать к сухости и четкости в выражении своих желаний, мыслей и художественных впечатлений. У Веласкеса же все получается наоборот.
Строгость этикета испанского двора стала образцом для подражания для всех европейских монархов. Людовик XIV, Король-Солнце, славный своими церемониями, позаимствовал сложные ритуалы и придворную иерархию у Испании. Испанская манера была образцом сдержанности для всей Европы, во много раз превосходя бесстрастностью прославившихся своей бесчувственностью английских денди. Испанский костюм, в дальнейшем перенятый итальянцами, англичанами и голландцами, состоял из черной одежды и белых воротника и манжет. Такие одежды можно увидеть на портретах Халса и итальянских мастеров барокко, но для современников это была именно испанская манера одеваться. Северные народы в гораздо большей степени любили пестроту и яркость, и английский двор рядом с испанским пестрил всеми цветами радуги, достаточно сравнить соответствующие портреты XVI века. Для англичан черное было однозначно траурным, для испанцев — повседневной одеждой.
Суровость этикета, доходящая до аскетизма, стала характернейшей чертой испанской придворной жизни. Все это вроде бы не вяжется с испанской страстностью и бурностью характера. Но и сейчас турист, путешествующий по средиземноморским курортам, обращает внимание на черные одежды жителей маленьких городков и деревень, немой укор разноцветному кипению пляжной жизни. Строгость костюма и сдержанность в манере, свойственная жителям Средиземноморья, как будто сдерживает внутреннюю страстность.
Дворцовая жизнь с ее регламентом и иерархией является естественным продолжением жизни народа, доведенной до своего рода совершенства. Аристократическая замкнутость гранда роднит его с простолюдином в гораздо большей степени, чем внешняя открытость, и именно это оказывается подлинным испанским демократизмом. Соответственно, законы, царящие в народной среде, оказываются гораздо более строгими, чем придворный этикет. В жанровых работах Веласкеса, получивших название "бодегон", субординация между младшим и старшим и между главным и второстепенным ощутима в большей степени, чем в его придворных портретах. В эрмитажном "Завтраке", также украшающем выставку в Эдинбурге, царит иератичность, похожая на дух вавилонских рельефов.
"Старуха, готовящая яичницу" из Национальной галереи в Эдинбурге — один из лучших "бодегонов" Веласкеса. Жанровый сюжет воспринимается как мифологическая сцена. В последнее время исследователи находят в этой картине множество символических намеков, но даже без изощренных толкований ученых эрудитов ясно, что старуха Веласкеса — прямая родственница античных Парок. Одна из древних богинь судьбы решила поджарить яичницу юному герою. Сосредоточенное лицо мальчика отсылает зрителя к теме выставки — к портрету художника в юности. Склонность к резкой очерченности и законченности южного мышления предстает со всей очевидностью в изображении детского лица. Никакой неоформленности и становления в нем не чувствуется. Мудрость мальчика столь же древнего происхождения, что и способность провидения у древней старухи. Ясный лаконизм раннего Веласкеса, его сознательное самоограничение, столь сильно отличающиеся от свободы зрелого периода, и являются автопортретом севильского художника, представленным на выставке в Эдинбурге.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ