Премьера театр
Одним из главных событий европейского театрального сезона стал спектакль знаменитого немецкого музыканта и режиссера Хайнера Геббельса "Я пошел к дому, но не вошел в него", поставленный в швейцарском театре "Види-Лозанн". Только что он был показан на Осеннем фестивале в Мадриде, в последние сезоны вырвавшемся в число лидеров фестивального рынка. Из Мадрида — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Немецкий режиссер и композитор Хайнер Геббельс известен тем, что весьма вольно обращается с театральными условностями. По основному роду деятельности не режиссер, а композитор, он не связан с "обычным" театром привычками, школой, человеческими привязанностями, в конце концов, зависимостью от артистов. Актерство как таковое ему вообще на сцене не нужно — поставил же он год назад спектакль "Вещь Штифтера" ("Ъ" писал о нем 23 октября 2007 года), в котором людей на сцене не было вовсе, зато было много движущихся предметов, звука, света, даже жидкости. В его новом спектакле "Я пошел к дому, но не вошел в него" люди все-таки на сцене есть. Но эти люди вышли на театральную сцену первый раз в жизни: в постановке заняты участники английского Хиллард-ансамбля, известного исполнением старинной музыки,— контратенор Дэвид Джеймс, теноры Роджер Ковей-Крамп и Стивен Хэррольд, баритон Гордон Джонс. Музыку господина Геббельса они поют а капелла, а свой спектакль скромно называют театральным концертом. Впрочем, монументальности этого концерта могут позавидовать многие академические постановки.
В первой части спектакля использовано стихотворение Элиота "Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока". Основное театральное действие, впрочем, предшествует тексту — и нельзя сказать, что подготавливает его. Мы видим залитую серым светом комнату с высокими стенами, в которой неспешно появляются четыре солидных господина в серых плащах и шляпах. Своей скорбной и печальной безучастностью они напоминают, пожалуй, похоронных агентов. Половину вступительной части мужчины тщательно упаковывают все предметы обстановки (чашки со стола, вазу и вынутые из нее цветы, портьеры, картины со стен, половик) и складывают их в картонную коробку — так, как если бы прежний владелец комнаты отошел в мир иной. Даже воду из вазы выливают в коробку. Затем они столь же аккуратно и торжественно проделывают обратную операцию: распаковывают утварь и расставляют по своим местам, с одной лишь поправкой — посуда, которая была черной, заменяется белой, и наоборот. Черно-белая строгость театральной картины, видимо, воплощает тот здравый смысл, о который разбивается романтизм героя элиотовского стихотворения — строчки из него обреченно и смиренно пропевает эта четверка агентов безвременья.
Во второй части каждый из участников квартета обретает свое пространство. Мы видим выстроенный на сцене в натуральную величину фасад двухэтажного дома, в окнах которого виднеются безымянные герои. Один из них, с биноклем торчащий у окна, похож на досужего пенсионера, второй, сидящий у рабочего стола,— на ученого анахорета, третий хозяйничает в собственной автомастерской, а четвертый закусывает за кухонным столом. Зритель наблюдает за ними с улицы. Никаких событий так и не приключается: картина заканчивается тем, что все окна и двери наглухо закрываются, так что общий дом становится мертвым. Столь мрачную ассоциацию навевает, видимо, не только сама декорация, но и отрывки из романа французского писателя Мориса Бланшо "Безумие дня", в том числе такие: "Я живу, и жизнь эта доставляет мне величайшее удовольствие. Ну а смерть? Когда я умру (быть может, вот-вот), я познаю удовольствие безмерное".
После этого третью картину можно считать загробной, хотя представлена она богатым гостиничным номером, натуралистически воспроизведенным художником Клаусом Грюнбергом до мельчайших деталей. Четверо джентльменов уже не деловитые гости и не обитатели сценического пространства, а его тихие постояльцы. Конкретных действий, которые подлежали бы определению, они не совершают вовсе — медленно, как тени, передвигаются по комнате, а потом садятся смотреть слайды. Последний слайд, изображающий водную поверхность, в конце спектакля оживает и превращается в видео бегущего ручья. Текст в завершающей части взят из одного из поздних и самых загадочных сочинений Сэмюэла Беккета. Оно называется "Вперед, к худшему!" и представляет собой зафиксированный на бумаге поток смутного, уже распадающегося человеческого сознания.
С точки зрения истории литературы Хайнер Геббельс в своем спектакле пунктиром пробегается по знаковым вехам распада повествования как такового. Что касается мироощущения, то путь от Элиота к Беккету (помимо Бланшо в спектакле есть еще маленький фрагмент-интермедия из Франца Кафки) — это путь от лирического разочарования в жизни к полному отрицанию какого-либо смысла человеческого бытия. Тянуть же сквозь спектакль какой-то единый театральный сверхсюжет означает грешить против намерений режиссера — не зря он только "подходит к дому" и не входит в него. Цель господина Геббельса — временно отменить правила театра и предложить вместо них свои, не поддающиеся ни точному определению, ни воспроизведению другими. Но есть в спектакле нечто, что непостижимым образом примиряет с озадачивающей, хотя и завораживающей метафизичностью зрелища и его программной абстрактностью, а именно — изумительные голоса четырех солистов. Они-то и оживляют всю массивную конструкцию этой постановки, доставляя то самое "безмерное удовольствие", которое, если верить одному из использованных авторов, уравнивает бытие с небытием.