Выставка живопись
Ретроспектива Лукаса Кранаха в парижском дворце Люксембург — событие уникальное. Как ни странно, раньше во Франции так много Кранаха не показывали. Почему так случилось с некогда самым популярным художником Европы, озадачился специально для "Ъ" АЛЕКСЕЙ МОКРОУСОВ.
Тридцать девять "Венер", тридцать пять "Ев", девятнадцать "Юдифей" и добрая сотня мадонн — за свою долгую жизнь Лукас Кранах Старший (1472-1553) разучился стесняться повторов. Долгая жизнь располагала к стабильности во всем. Семья Кранах, где живописью занимались из поколения в поколение, жила как добропорядочные буржуа. Женились на богатых, выходили за членов городских советов, даже за канцлера при курфюрсте. Сами тоже были и богаты, и в горсоветах состояли. Кранах, например, уже в 1519-м вошел в совет Виттенберга, купил аптечную лицензию, что позволяло заниматься дистилляцией спирта — занятием, прибыльным уже в те времена.
Виттенберг, родина протестантизма, был ему многим обязан. Художник дружил с Лютером, был свидетелем на свадьбе этого бывшего монаха-августинца с Катариной фон Бора, тоже бывшей монахиней. Для католицизма факт преступный, как и публичное сожжение папской буллы об отлучении Лютера. Кранах при этом тоже присутствовал. Его портреты Лютера расходились по Европе в бесчисленных гравюрах, сыгравших роль социальных сетей: информация опережала реакцию властей. Кранах вкладывал личные сбережения в печатание немецкого перевода Библии, превратив Виттенберг в конкурента столице книгоиздания Лейпцигу. Это не мешало работать и на католиков, его алтарь для церкви Св. Маргариты в Галле сделан по заказу кардинала Альбрехта Бранденбургского.
В итоге же бесчисленные ню, запечатлевшие Саломей и Лукреций, сыграли в пользу протестантизма. Они увидены глазами моралиста, асексуальны — трудно себе представить морального урода, у которого они способны пробудить плотские страсти. Ню — такой же портрет эпохи, как и буржуа с аристократией, которых часто запечатлевал Кранах, у него даже князья выглядят деловитыми мужиками, основательными и не склонными к суете.
Сегодня ню кажутся одним призывом к новому, к освобождению, другим — потаканием вкусам заказчиков. Их было так много, что главный работодатель, курфюрст Саксонии Фридрих Мудрый, поручал художнику дипломатические задания. Этим Кранах сродни Рубенсу, оба много ездили по Европе, оба обеспечили своим картинам место в собраниях всех уровней. Сейчас Парижу предоставили работы не только крупные музеи, как Национальная галерея в Вашингтоне, но и те, которые лежат вне туристических троп,— Дессау, Будапешт, Реймс, не говоря уже о частных коллекциях (есть и одна из России).
Означает ли это безоговорочное признание Кранаха? Или французы не торопились с его ретроспективой, что-то заподозрив в несколько ретроградной манере его письма, в плодовитости автора? Тот был внимателен к фламандской и итальянской школе, но для современника Микеланджело эти выверты рук и ног, нелепо растопыренные пальцы, огрехи анатомии, выглядят странновато. Впрочем, на фоне современников, также представленных во дворце Люксембург, говорить об анахронизме не приходится. Другое дело, что "Адам и Ева" Дюрера выглядят идеально-небесно рядом с приземленными фигурами в версии Кранаха.
Их сравнивали всю жизнь, не перестали и после смерти художников. Об их встречах доподлинно неизвестно, но, по крайней мере, об одной можно догадываться: сохранился портрет Кранаха работы Дюрера. Теории последнего, его понимание рисунка мало занимали Кранаха. А в текстах Дюрера немало скрытых нападок на коллегу: когда Дюрер писал о необузданности немецких художников, их плохой выучке, все понимали, о ком речь. Даже единомышленник Лютера Филипп Меланхтон заметил, использовав описание ораторского искусства: в сравнении с Дюрером и Грюневальдом, образцами высокого и среднего стилей, Кранах — человек простого стиля. Может, оно и так, только после визита в ресторан, увешанный мишленовскими звездами, порой хочется чего попроще. Дюрер — это прекрасно. Но хороша и жареная картошка с корочкой, с грибами, луком и сочным соленым огурцом. И чтоб хрустело погромче.