Альфред Деблин, один из самых значительных немецких авторов ХХ века, к большинству своих читателей остается повернут одним романом, "Берлин. Александерплац",— литературным памятником эпохи модернизма. Но место в истории немецкой литературы он обеспечил себе отнюдь не только им одним, а и своими большими историческими романами, такими как "Валленштайн" о Тридцатилетней войне, "Ноябрь 1918-го", "Земля, не знающая смерти" и, конечно, последней книгой, притчей "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу". Без него не было бы ни Гюнтера Грасса, ни Фонтане, ни вообще немецкой литературы прошлого столетия во всей ее тяжелой красе.
И при этом фигура Деблина как была, так и остается чудовищно недооцененной. Он так и не получил Нобелевской премии, на которую неоднократно выдвигался, а его первая биография на немецком языке вышла только в 2007 году. Стоит ли удивляться тому, что внушительный визионерский роман "Горы моря и гиганты" 1924 года вышел на русском языке только в 2011 году (есть неподтвержденные данные о якобы существовавшем в 20-е годы и уничтоженном русском переводе), если сами немцы заметили и оценили его только 20 лет спустя, после Второй мировой войны. В этой книге Деблин попытался ответить на вопрос "Что будет с человечеством дальше, если оно продолжит жить так, как живет?", и понятно, что ответ его между двумя мировыми войнами и под аккомпанемент зарождающегося на глазах писателя фашизма никак не мог быть оптимистическим.
"Горы моря и гиганты" — об удивительном и страшном мире будущего. Новая история начинается в XXIV веке, когда забыты прошлые войны, и человечество пришло в состояние полного процветания, к расцвету технического прогресса. Но прогресс оборачивается против человека; страшное оружие, изобретенное людьми, сначала помогает африканским племенам взаимно уничтожить друг друга, а затем уничтожает и сам Запад, который сметает огненной волной во время Второй Уральской войны. Чем дальше, тем видения Деблина насыщеннее и страшнее, а кульминация его опасений и страхов наступает в финале: природа обращается против человека, на Землю возвращаются динозавры и гигантские ящеры; чтобы обороняться от них, люди уходят под землю, а из отдельных добровольцев выстраивают оборонительных гигантов, живые башни из людей и животных.
Человек для Деблина — насекомое, песчинка на Земле, ему должно бы жить как муравью, в труде, но никакой прогресс не подавляет животные инстинкты. Люди строят машины и сами кидаются в их жернова, люди изобретают оружие и поражают им друг друга, бесконечно воюют за власть и деньги, и вся их история выстраивается в бесконечную череду предательств, тайных интриг и буйствующей эротики.
Сегодня можно говорить о том, как много предсказаний Деблина уже сбылось. Он, например, предвидел генную инженерию и вполне близко к сегодняшнему положению описал экономику будущего: под наплывом трудовых мигрантов "людям Запада" предстоит выбор — либо сдаваться варварам, либо обращать их в рабство. Причем — как, впрочем, и в более легких для чтения романах Деблина — он никогда не задерживает взгляд на человеке. Нет никакой личности в истории, все его герои, словно картонные силуэты, служат только для показа картинки. Не люди творят будущее, а "бесчинствующие орды" и "человеческие массы", которые в деблинском апокалипсисе с дикими воплями бессмысленно носятся по Земле.
Отсутствие запятой в заглавии — не ошибка. Насыщенность видений требует особого синтаксиса, и Деблин вольно соединяет в одно слово ряды существительных. Его книгу вообще трудно читать, но так и должно быть. Продолжая свои эксперименты с языком, Деблин выражает в сложном синтаксисе и неудобно построенных предложениях всю тяжесть столкновения человека, природы и техники. Для истории, которая движется неумолимо, словно пласты земной породы, придумано такое тяжелое ворчание, словно рассказ ведут сами горы, а не человек.
После этих босховских кошмаров тем более удивителен финал, в котором человечество начинает жить заново и неожиданно появляется надежда но будущее. "Мы настоящие гиганты,— говорят выжившие.— Мы те, кто прошел через Уральскую войну и Гренландскую экспедицию. И мы... Мы не погибли <...>. Скоро мы вновь расселимся по всей Земле".
Несложно, впрочем, представить, каким будет и это последующее расселение, и многие после него. Ведь история у Деблина катастрофична сама по себе, и разрушение неизбежно следует за прогрессом. Другое дело, что чем глубже погружаешься в эти картины, тем легче из них выныривать, от них удается отстраниться настолько, что любое людское движение представляется какой-то жизнью насекомых. Чем может удивить их копошение, если смотреть с позиции гор морей и гигантов?
Альфред Деблин. Горы моря и гиганты. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011
Выбор Лизы Биргер
Александр Татарский "Книга совпадений", Елена Чижова "Лавра"
Александр Татарский
"Книга совпадений"
Аэродром
В "Книгу совпадений" вошли короткие рассказы знаменитого мультипликатора Александра Татарского, того самого, что "Пластилиновая ворона", "Падал прошлогодний снег", братья Пилоты и памятная всем заставка к "Спокойной ночи, малыши!". Это в некотором роде самиздат — недописанную книгу, обрывающуюся на юности героя, собрала после смерти великого аниматора в июле 2007 года его вдова, Алина Татарская, фотографии взяты из домашнего альбома, иллюстрации нарисовал друг Татарского художник Георгий Мурышкин, тиража всего-то тысяча экземпляров... И в общем, все здесь так, как бывает, когда много любящих людей делают что-то для того, кого они очень любили. Татарский, который сумел собрать и организовать вокруг себя анимационное сообщество, основал и вел "Пилот", был не только гениальным аниматором, но и удивительным собеседником. Что, конечно, отражается в рассказах — короткие, невероятно смешные истории о киевском детстве, о доме на Крещатике, об отце, писавшем цирковые репризы для знаменитых клоунов (в том числе Юрия Никулина, с письмом от которого связана невероятно смешная история об откосе Саши от армии).
Совсем не похожая на "Подстрочник" Лилианны Лунгиной, книга Татарского тем не менее заставляет вспомнить именно о нем. Потому что читаешь ее с тем же ощущением нехватки в окружающем пространстве настоящего человека. Той близости настоящего, которое так хочется ухватить рукой — вот жили люди, сидели на кухнях, мечтали, придумывали что-то, ссорились с соседями. И вот ничего этого не стало. Байки Татарского цепляют не просто потому, что они смешные, изобретательные, быть может, где-то даже не совсем правдивые. А потому, что за ними стоит человек, не полюбить которого невозможно.
Елена Чижова
"Лавра"
АСТ
Семь романов Елены Чижовой о Ленинграде 60-х --70-х годов планомерно публиковались в журнале "Звезда" на протяжении первого десятилетия нулевых и так же планомерно номинировались на премии — так, "Лавра" в 2003 году дошла до шорт-листа "Русского Букера", а роман "Время женщин" в 2009 году эту премию получил. И скорее не за литературные достоинства, а именно за верность теме: роман за романом Чижова воссоздает свой беспросветный советский Ленинград и ищет выход из густо нагнанной ею же самой темноты. Героинями всех ее романов становятся женщины как "единственные носительницы исторической памяти в советское время". Можно по-разному относиться к чисто литературным достоинствам этой прозы, точнее, к их отсутствию, но нельзя, тем более после букеровской отметины, не признать Чижову важным автором. Как ни крути, памяти-то и вправду нет. Оказывается, что зашкаливающий пафос ее романа "Время женщин", в котором три старухи, одиноко воспитывающие девочку в Ленинграде 60-х, вспоминают войну, лагеря, блокаду, лучше отсутствия пафоса как такового. "Лавра", впервые изданная отдельной книгой, о том же. Это роман о женщине 70-х годов в Ленинграде, разрывающейся между правдой обратившегося к религии мужа и правдой обаятельного диссидента, конечно же атеиста, мечтающего уехать за границу. Эти женские метания — штука непростая, и еще более мучительными делают чтение разговоры о православной церкви и тяжелый чижовский язык ("Митино лицо повернулось в мою сторону и подернулось отвращением"). Но опять же сама причина этой тяжести понятна: здесь речь идет о поисках духовного в эпоху бездуховного, а это процесс настолько непростой, что и романы получаются непростые.